Песнь об Ахилле (ЛП)

Этого я вынести не мог. В голову мне пришло лишь одно. Я повернулся к Ахиллу, обнял его и поцеловал.

Когда я от него отстранился, она смотрела на нас во все глаза. Смотрела и смотрела.

Я указал на связывающие ее веревки и на нож. - Ну как?

Мгновение она колебалась. Потом медленно протянула мне руки.

***

Ахилл остался поговорить с Фениксом об обустройстве еще одного шатра. Я же отвел ее на поросший травой холм и заставил сесть, приложил примочку к ссадине на ее лице. Осторожно, опустив глаза, она приняла это. Я указал на ее ногу - там была открытая рваная рана, длинный разрез вдоль голени.

- Можно взглянуть? - спросил я ее, подкрепив слова жестами. Она не ответила, но нехотя дала мне обработать и перевязать ее рану. Она во все глаза следила за моими действиями, не встречаясь, однако же, со мной взглядом.

Потом я отвел ее в новый шатер. Она была, казалось, ошарашена, боялась войти. Я поднял полог, показав ей внутренность шатра - еда, покрывала, кувшин с водой и немного чистой ношенной одежды. Боязливо ступила она внутрь, там я ее и оставил разглядывать обстановку широко распахнутыми глазами.

***

На следующий день Ахилл снова отправился в набег. Я же бродил по лагерю, собирая выброшенный морем топляк, остужая стопы в прибое. Все это время я не выпускал из виду новый шатер. Он не подавал и признаков жизни, полог был закрыт плотно, как врата Трои. Десяток раз я едва удержался, чтобы не окликнуть его обитательницу.

Наконец, уже в середине дня я увидел ее на пороге шатра. Она наблюдала за мной, полускрывшись за пологом. Когда она поняла, что я ее заметил, быстро повернулась и собралась уходить.

- Подожди!

Она замерла. Туника, которую она надела - одна из моих - была ей ниже колен, и это делало ее совсем юной. Сколько ей лет? Я и понятия не имел.

Я подошел к ней. - Здравствуй. - Она смотрела на меня своими широко распахнутыми глазами. Волосы ее были отброшены назад, открывая изящную линию скул. Она оказалась очень хорошенькой.

- Ты хорошо спала? - не знаю, отчего я продолжал говорить с нею. Думал, это ее как-то успокоит. Как-то слышал от Хирона, что младенцы успокаиваются, когда с ними говорят.

- Патрокл, - сказал я, указывая на себя. Ее глаза блеснули, потом снова потухли.

- Патрокл, - повторил я медленно. Она не ответила, не шевельнулась; ее пальцы вцепились в полог шатра. Мне стало неловко - она меня боялась.

- Ладно, ухожу, - сказал я. Наклонил голову и повернулся было.

Она сказал что-то, так тихо, что я не расслышал. Я остановился.

- Что?

- Брисеида, - повторила она. Указывая на себя.

- Брисеида? - сказал я. Она застенчиво кивнула.

Это было началом.

***

Оказалось, она немного понимала греческий. Несколько слов, которым научил ее отец, когда услышал о приближении нашего войска. “Пощади” было одним. “Да” и “пожалуйста”, и “чего вы хотите?” Отец, учащий свою дочь, как быть рабыней.

Днем лагерь почти пустел, мы оставались одни. Сидели на берегу и изредка обменивались фразами. Я учился распознавать сперва выражения ее лица, задумчивую тишину взгляда, мимолетную улыбку, которую она скрывала ладонью. Много поговорить у нас в те дни не получалось, но я не имел ничего против тишины. Было так спокойно просто сидеть подле нее, пока волночки легко перекатывались через наши ноги. Это напоминало мне о моей матери, но глаза Брисеиды были полны интереса, впитывали все окружающее так, как никогда не впитывали глаза матери.

Иногда после полудня мы вдвоем бродили вокруг лагеря, показывая на каждую вещь, названия которой она еще не знала. Предметы, однако, закончились так быстро, что мы принуждены были прибегнуть к пантомиме. Готовить ужин, видеть дурной сон. Даже когда мой показ был неуклюжим, Брисеида догадывалась о его смысле и переводила в серию жестов - настолько точных, что я почти ощущал запах готовящейся пищи. Я часто смеялся ее изобретательности, и она отвечала мне робкой улыбкой.

***

Набеги продолжались. Каждый день Агамемнон взбирался на помост среди награбленной добычи и произносил - “Никаких новостей”. Никаких новостей - это означало, что ни воинов, ни знака, никаких проявлений внимания от города. Он упрямо высился на горизонте, заставляя нас ждать.

И люди занимали себя иными способами. После Брисеиды почти каждый день на помост выводили девушку или двоих. Все это были деревенский девушки, привыкшие работать под палящим солнцем, с обожженными солнцем носами и натруженными руками. Агамемнон забирал свою долю, и прочие цари также. Пленниц теперь можно было видеть повсюду, в тех самых сборчатых длинных платьях, в которых им случилось быть в день пленения, таскающими ведра с водой. Они подавали фрукты, сыр и оливки, нарезали мясо и наполняли кубки вином. Они чистили доспехи, сев на песке и зажав панцири между ног. Некоторые даже пряли, вытягивая нить из пуков овечьей шерсти - с тех овец, что мы захватывали во время набегов.

А ночами они прислуживали иным способом, и я весь сжимался от криков, которые слышны были даже в нашем конце лагеря. Я старался не думать об их сожженных деревнях и убитых отцах, но эти мысли было трудно подавить. Набеги отразились на лице каждой - тяжелой печатью горя, наполнявшего их глаза тою же влагой, что и ведра, которые покачивались у их бедер. И ссадины, и синяки, конечно - от ударов локтем и кулаком, а порой и круглые следы от ударов древком копья по лбу или в висок.

Я едва мог глядеть на то, как этих девушек вводили в лагерь, чтобы продать. Я посылал Ахилла вытребовать стольких из них, сколь возможно, и другие цари потешались над его ненасытностью и похотливостью. “И не думал, что тебе нравятся девушки”, - подначивал его Диомед.

Каждая новая девушка сперва шла к Брисеиде, которая умела успокоить ее на своем мягком анатолийском наречии. Ей дозволялось вымыться, ей давали чистую одежду, а затем она присоединялась к остальным, жившим в шатре. Мы поставили новый шатер, достаточно большой, чтобы вместить всех - восемь, десять, одиннадцать. В основном говорили с ними Феникс или я, Ахилл держался осторонь. Он знал, что девушки видели, как он убивал их братьев, отцов и любимых. Некоторые вещи невозможно простить.

Медленно, но все они переставали так бояться. Они пряли, говорили на своем языке, обменивались узнанными от нас словами - повседневными словами вроде “сыр” или “вода”, или “шерсть”. Учились они не столь быстро, как Брисеида, но с помощью друг дружки скоро выучили достаточно, чтобы говорить с нами.

Брисеида подала мысль проводить с ними по нескольку часов в день, обучая их. Однако уроки эти оказались труднее, чем я думал - девушки держались настороженно, переглядывались, не в силах понять, что означает мое внезапное появление. И снова Брисеида успокоила их страхи и сделала наши занятия более вольными, переходя от пояснений к красноречивой пантомиме. Теперь ее греческий был вполне сносен, и все более я полагался на нее. Она была гораздо лучшим наставником, нежели я, и гораздо более остроумным. Ее пантомима веселила нас - полусонная ящерица, два дерущихся пса. С ними было хорошо проводить дни - пока не слышался звук подъезжавшей колесницы и отдаленный звон бронзовых доспехов, и я шел встречать своего Ахилла.

В такие мгновения было нетрудно вообще позабыть, что война пока даже не началась по настоящему.

========== Часть 22 ==========

Набеги, как бы триумфальны они ни были, были всего лишь набегами. Погибавшие были пахарями, торговцами из огромного числа деревень поддерживавших могучий город - но не солдатами. На советах челюсти Агамемнона сжимались все яростнее, и люди волновались - где же та война, что он пообещел?

Скоро, сказал Одиссей. Он указал на неиссякаемый приток беженцев в Трою. Город скоро просто разорвет изнутри. Голодные семьи займут часть дворца, а шатры встанут посреди улиц. Это всего лишь вопрос времени, говорил он.

И словно повинуясь его предсказанию, флаг перемирия взвился над стенами Трои на следующее же утро. Увидивший это солдат что было духу помчался с вестью на берег к Агамемнону: царь Приам готов принять посольство.