Blackbird (ЛП)

Юри снова начал перебирать его волосы, расчесывая пальцами спутавшиеся после сна пряди.

— Ты не обязан рассказывать мне то, что не хочешь.

Виктор положил голову ему на ладонь и закусил губу. Во всяком случае, он знал, с чего начать:

— Ты помнишь ту Пасху в Берлине, когда мы поспорили о том, что произошло в Катыни? — спросил он, и Юри кивнул. — В общем, я… Мне снова нужно извиниться, потому что ты был прав. Это… мы… это сделали мои товарищи из НКВД. Они без всякой причины убили более двадцати тысяч поляков, заключенных в лагерях. И это… это только одна из многих вещей.

Он немного приподнялся в постели, заставляя себя не отводить глаз от Юри, и указал на шрам от огнестрельного оружия на правом плече, тот, который Юри целовал прошлой ночью с такой наивной нежностью:

— А это? Ты, наверно, думаешь, что меня подстрелил какой-нибудь нацист во время захвата Берлина, пока я вершил там что-то грандиозное и смелое? Нет. Меня подстрелила еврейская девушка в польской деревне. Она и ее сестры выжили в лагере Майданек (3), но когда Красная армия пришла, чтобы освободить его, некоторые из моих товарищей… — он выплюнул слово со всем заслуженным отвращением, — они выяснили, что там были девушки — они едва-едва вышли из детского возраста, Юри — и они… — он сглотнул и не закончил это предложение вслух. — Ей удалось украсть один из их пистолетов и убить мужчин, которые это сделали, и затем девушки бежали. Я ехал в Минск в машине скорой помощи, за рулем была женщина-водитель; когда мы увидели, что группа девушек идет по обочине, я попросил ее остановиться и вышел, думая, что им можно помочь, но те увидели только еще одного мужчину в советской форме. Мне повезло, что водитель немного говорила по-польски — она смогла пообщаться с девушками и объяснила, что с нами больше не было никого, кто стал бы стрелять в них. Ни одна из них не подошла ко мне, они не разрешили нам подвезти их куда бы то ни было, но я убедил мою спутницу отдать им все запасные боеприпасы, которые у меня были.

— И ты считаешь, что эта история заставит меня каким-то образом разлюбить тебя? — тихо спросил Юри. Виктор нахмурился и покачал головой.

— Не имеет значения, что я совершил маленький поступок, который был человечным и достойным. Важно другое: мне стало ясно, что все было ложью. Все о нас — освободителях, принесших свободу и социализм людям, пострадавшим от зверств нацистов. Я видел целые деревни и города, сожженные Красной армией дотла, и ограбленных, искалеченных и убитых людей. Ты знаешь лагерь, который немцы называли Освенцим (4), самый жуткий из всех? Мы использовали его — мы, советские люди, — чтобы разместить там наших немецких заключенных (5), — его начало тошнить, как и всегда, когда он позволял себе думать об этом слишком долго, не говоря уже о том, чтобы произносить такие вещи вслух. — И когда я вернулся в Москву, я узнал… Я гордился тем фактом, что смог выяснить многое о немецком вторжении до того, как оно произошло, и я стабильно отправлял информацию и даже заранее указал почти точную дату вторжения, и пусть все было плохо, но я верил, что делал вклад в то, чтобы не стало еще хуже. Но он — Сталин — отказался в это поверить. Армия была такая неподготовленная! Другие разведчики, англичане, американцы, все мы предупреждали его, но он, конечно, знал лучше. Так погибло двадцать миллионов человек, — глотку стянуло от напряжения, и его голос снизился до шепота. — И я все еще участвую в этом. Все еще офицер. Все еще разведчик. Ради сумасшедшего самодура, ради страны, где есть мужчины, которые скажут девушке, что она свободна, а затем попытаются опорочить ее.

Выражение лица Юри было нечитаемым. Виктор закрыл глаза.

— Я возьму свои вещи. Мне очень жаль. Я должен был рассказать тебе все до того, как мы… это было так эгоистично с моей стороны, и я знаю, что ты должен…

— Виктор, пожалуйста, посмотри на меня.

Он приподнял веки, но удерживал взгляд в точке под подбородком Юри, подальше от пронзительного осуждения, которое наверняка застыло в его глазах.

— Ты знаешь, что я передавал англичанам подробности всех японских шифров и технологий кодирования, следовательно, и американцам, верно? — сказал он, и Виктор кивнул. Голос Юри звучал не так жестко, как он ожидал, но, возможно, ему просто не хватало понимания какого-то нюанса английского языка. — И ты знаешь, что они утверждают, что причина, по которой они сбросили бомбу на Японию, — это то, что они просчитывали движения войск, точно зная, насколько кровавым и трудным было бы вторжение? Это из-за меня. Из-за знаний, которые я вручил им много лет назад, — он медленно выпустил воздух из легких, и это звучало печальнее и утомленнее, чем просто вздох. — Я вырос примерно в ста километрах от Нагасаки. Там жил старый друг моего отца, и мы иногда навещали его. В городе пролегал трамвайный маршрут, которым мы всегда пользовались, и на повороте можно было вдруг увидеть всю гавань, холмы вокруг нее, небо и океан вдалеке… — после этих слов Виктор, наконец, взглянул выше. Глаза Юри влажно блестели. — Я не знаю, правильно это было или неправильно. Стало бы военное вторжение на острова еще более разрушительным для Японии? Я даже не могу представить, как такое вообще можно решать. Я только знаю, что в жизни есть прекрасные вещи и есть тысячи людей, которые исчезли теперь навсегда. Из-за меня.

Слов больше не было. Виктор распахнул руки, и Юри, отшвырнув одеяла, скользнул под них в его объятия. Их лбы соприкоснулись, и Юри немного всхлипнул:

— Я не сказал бы, что это не имеет значения. Еще как имеет. Но ты не… Виктор, разве ты не видишь, что мы одинаковые? Мы всегда были такими.

Виктор не знал, как реагировать на это заявление, но даже после всего, что произошло вчера, он все еще отчаянно желал близости. Их лица находились рядом, и можно было рассмотреть каждый оттенок цвета в глазах Юри: сепия перетекала в кольцо из бронзы и золота вокруг его зрачков, и их ответвления напоминали львиную гриву. Его ладони прижались к прохладной коже его спины.

— Считается, что война закончилась, — едва слышно сказал он. — Но внутри меня, в моей голове она все еще продолжается.

— Я знаю, — спокойно ответил Юри. — Иногда ночами мне снятся ужасные, удушающие сны. Как будто я в ловушке, и бомба падает, снова и снова, и я не могу ничего поделать.

— Даже когда я бодрствую, то, услышав порой какой-нибудь звук или почувствовав запах, я мысленно вновь оказываюсь в Берлине, в Варшаве или в Минске, — продолжил он, и рука Юри, опустившись на его плечо, стала водить по нему, избегая шрамов. — Я солдат, я всю войну готовил себя к тому дню, когда буду сражаться, но в глубине души на самом деле остаются не сражения. Остается то, что люди делают потом, после победы или поражения.

— О, Виктор, — сказал Юри, и в его глазах было столько нежности, что это разбивало сердце, — и ты думал, что я оттолкну тебя сейчас, после вчерашнего, после всех этих лет?.. Тебе нужно находиться в тысячах километров от меня, чтобы я держался подальше.

Даже несмотря на то, что разговор вышел тяжелым, Виктору показалось, что на сердце внезапно стало легче — оно будто взлетело.

— Я все еще влюблен в тебя, ты знаешь, — прошептал он.

Юри на короткое мгновение зажмурил глаза.

— Я не думаю, что когда-либо переставал любить тебя.

— Но я не хочу подвергать тебя опасности.

— Я тоже, — ответил Юри и напрягся от беспокойства: — Если ты думаешь, что это… Если ты хочешь это прекратить, тогда, обещаю, я отойду в сторону, я не хочу, чтобы ты думал…

Почти усмехнувшись, Виктор повернул голову, чтобы очень осторожно поцеловать Юри в губы, несмотря на мешающее присутствие очков между их лицами.

— Меня не волнует, насколько велика опасность. Если ты думаешь, что я как-то способен удержаться от прикосновений к тебе… — он направил Юри на спину, как бы в доказательство своих слов. — Не могу поверить, что мне это не снится. А ты уверен, что ты действительно реальный?

В ответ Юри снял очки и снова поцеловал его, совсем не ласково: зубы зажали нижнюю губу Виктора, и затем язык резво проскользнул в рот, провоцируя новый жар, подчиняющий его тело.