Blackbird (ЛП)

— Таких намного больше выпрыгивает из моих книг, чем из этих встреч, что ты подстраиваешь.

Это прозвучало резче, чем хотелось бы. Минако откинулась на спинку стула.

— Поверь мне, этого больше не будет. Только представь! Мне позвонил бедный отец Тристана после того, что ты с ним сотворил, что бы это ни было. Думаешь, мне понравилось тратить вечер пятницы на разговор с членом парламента о том, чтобы я прекратила поощрять в его сыне, цитирую, «нехристианские склонности»? Юри, он был таким славным малым в Оксфорде. Мне казалось, раз он вернулся в Англию, ты был бы рад повидаться с ним.

Но в этом и заключалась ключевая проблема: в тридцать Тристан все еще был «славным малым», а Юри — абсолютно нет.

— Все, что я «сотворил», — это забыл зонт в его квартире.

— Ну да, конечно, — Минако опять пристально посмотрела на него, но при этом с какой-то жалостью. — Послушай, Юри, если ты хочешь, чтобы я отцепилась от тебя, я так и сделаю. Можешь не звонить мне. Будем реже встречаться на ланч. Мы не станем заставлять тебя приходить к нам на обед, если окажемся в Лондоне. Но мы оба волнуемся о тебе. Ты выглядишь не очень хорошо. Одно дело — наслаждаться одиночеством, другое — исключить из своей жизни все, что можно, — сказала она и, сделав паузу, достала из сумки маленькую брошюрку и протянула ему. — Но, пожалуйста, сходи хотя бы сюда. Мы оба пойдем, это будет как раз в выходные на Майские праздники, и Челестино активно готовится к этому. Прошу, подумай об этом.

Юри прочитал содержание:

Фабианское общество представляет:

Симфония №7

Дмитрия Шостаковича

Исполняется симфоническим оркестром Брента

19:00, 1 мая

Концертный зал «Blackheath»

После концерта будет проводиться

благотворительный сбор для помощи

беженцам из Европы, находящимся

в Британии.

Он удивленно моргнул. Номер семь — это же Ленинградская симфония. Именно ее он первым делом поискал через пару недель после приезда в Лондон из Женевы, когда его сердце все еще кровоточило от расставания. Но слушать не смог. Это казалось почти предательством — слушать ее без…

— Ладно, — ответил он, складывая рекламку и засовывая ее в карман брюк. — Постараюсь быть там.

***

Виктор таращился на пустой лист бумаги на столе, а тот упрямо таращился на него в ответ.

«Дорогой Юра».

Что тут можно сказать? «Надеюсь, что ты не разбил ни одного самолета с тех пор, как мы в последний раз болтали»? «По-прежнему не могу ничего поведать о своем местоположении, но здесь хотя бы нет нацистов»? Будущий младший лейтенант авиации Юрий Плисецкий теперь уже явно догадывался, что Виктор не заведовал каким-то там предприятием в какой-то там отдаленной части Советского Союза. Виктор почти ничего не мог рассказать, но должен был как-то все это объяснить.

«Дорогой Юра».

Даже если бы не было цензуры, он все равно не смог бы написать свои настоящие мысли. Когда-то давно сердце Виктора взмыло высоко на чистой идеологии; сейчас Юра находился как раз в этой точке с его яростным, упрямым патриотизмом. Юре было не важно, чем занимался Советский Союз — раз это делал Советский Союз, значит, так правильно. Может, именно этому его научил Ленинград. Отечество на первом месте, сквозь лед, голод и страх.

Виктор провел рукой по распущенным волосам. Они немного отросли, и из-за этого он казался еще большим чужаком здесь, но пока не мог решиться на поход к парикмахеру.

«Дорогой Юра».

В дверь постучали.

— Мистер Михайлович? Вы дома?

Виктор слегка подпрыгнул на стуле, но все же встал, бросил ручку на стол и пересек комнату к входной двери. За ней оказался Павел Осадник, опирающийся одной рукой на косяк, а другой — на трость. Его редко можно было увидеть на каком-либо этаже пансиона, кроме первого. Виктор не мог назвать его другом, но иногда им удавалось неплохо пообщаться за обедом. Люфтваффе когда-то подстрелили Павла в битве за Британию (9), но он выжил, оставшись хромым. Виктор пригласил гостя в комнату и придвинул к нему кресло, в которое Павел с благодарностью уселся.

— Как Ваши дела, мистер Осадник? Вам не стоит подниматься по лестницам.

Павел махнул рукой.

— Да ничего. Все нормально. Я пришел попросить Вас кое о чем. Об одолжении.

Виктор кивнул в ожидании.

— Польские ветераны регулярно встречаются в Хаммерсмите, и я заглядываю туда раз в месяц. У моего друга — моего бывшего командира — есть машина, и обычно он заходил за мной и подвозил на встречу, но он сильно заболел, и если я сам поеду туда на поездах, со всеми этими лестницами на станциях…

— Вы хотите, чтобы я Вас сопроводил?

— Только если Вы свободны, конечно же, и мы будем очень рады, если Вы останетесь и на встречу! Я не знаю, говорите ли Вы по-польски, мистер Михайлович, но среди наших гостей часто бывают и англичане.

— Разве Ваши товарищи не возмутятся, что Вы привели с собой русского?

Павел отвернулся ко все еще приоткрытой двери. Виктор не знал, какой информацией обладал Павел помимо той, что освещалась в британской прессе. Да и сам он достаточно насмотрелся на оккупированную Польшу.

— Может, некоторые и возмутятся. Но в Вас уже мало что осталось от советского человека, раз Вы живете здесь в изгнании, как и мы, не правда ли? — улыбнулся он. — Вот что. Если кто-то из них будет грубить Вам, я скажу, что Вы мой дорогой друг, который лично пронес меня на спине вверх по лестнице из самой глубокой станции метро, и что Ваша честь не вызывает сомнений.

Виктор осмотрел его. Хромой или нет, Павел все еще сохранял много мышечной массы настоящего солдата. Виктор не был уверен, что сможет пронести его даже вниз по лестнице. Но кивнул. Тем более у него не было никаких других дел на вечер пятницы, не считая письма, которое он никак не мог составить.

Путешествие прошло без событий и обошлось без переноса Павла на руках, хотя Виктор вынужден был строить из себя идиота-иностранца, чтобы протолкнуться сквозь толпы людей, когда они пересаживались на другой поезд.

Встреча проходила в небольшом, прилегающем к церкви зале, полном сквозняков. Стоило только войти внутрь, как одна пожилая, но невероятно мощная ирландка вручила Виктору невероятно молочный чай. Павел похлопал его по плечу в знак благодарности и растворился в группе друзей, оставляя его стоять в одиночестве с краю помещения и слушать непонятные беседы. Наверное, польский походил на русский ровно настолько, насколько английский походил на немецкий. Когда он приехал в Англию после многих лет ежедневного общения на немецком — а английский он знал только по книгам — было очень неприятно обнаружить, что ему слышалось совсем не то, что говорили на самом деле, и это постоянно сбивало с толку.

— М-м-м, еще один чужак в чужой стране, да? — рядом с Виктором возник мужчина, сжимающий чашку со слабым чаем. Одна поседевшая прядь свободно падала на его угловатое лицо, выбиваясь из убранных назад волос. По какой-то причине это немного напомнило Виктору о Юри. Незнакомец протянул ладонь.

— Я Чолмондели. Челестино Чолмондели. Профессор.

Виктор пожал руку.

— Виктор Михайлович. Я приехал со своим соседом, мистером Осадником. Ему затруднительно ехать на метро одному.

— Какой вы молодец. И русский, судя по имени. А может, Вы добрый мо́лодец? — пошутил он. Произношение Чолмондели не походило на обычный английский, раздающийся на улицах Лондона; его речь была настолько четкой и отполированной, что еще чуть-чуть — и в ней можно было бы отразиться, как в зеркале. — Я тоже здесь ради друга. Вон он, мистер Зыгальский. Его мозги работают как часы, с ума сойти. Потрясный мужик.

— Вы воевали вместе? Похоже, это общее у всех здесь.

Смех Чолмондели вряд ли показался бы кому-то натянутым, но Виктор хорошо разбирался в тонкостях обмана, поэтому понимал: что бы ни последовало дальше, это не будет до конца правдой.

— Да ну что Вы, я провел большую часть войны, таскаясь по улицам с футбольной трещоткой и крича, чтобы люди задвинули шторы. Но сейчас мы с мистером Зыгальским работаем в одной области, и он очень помог с организацией мероприятия на 1 Мая. Вот, — на этом он достал листок из кармана пиджака и протянул Виктору. — Один из ваших композиторов, мистер Михайлович. В Англии исполняется впервые.