Blackbird (ЛП)

— В четверг мы встретились в нашем обычном пабе, и он выложил мне папку с государственным штампом «Совершенно секретно» прямо на стол, как будто вокруг нас не крутилось четыре десятка человек! Он вообще не сечет! — Попович схватил одно из печений с тарелки и угрюмо откусил кусочек. — Если меня вычислят и посадят за решетку на веки вечные за тысячи километров от моей дорогой Ани из-за этого английского ублюдка, клянусь, я просто…

Виктор выставил вперед руку, чтобы пресечь его. Жаловаться на агентов еще куда ни шло, но после одного душераздирающего, полного сердечных мук монолога Поповича о его красивой молодой жене, оставшейся в Москве, Виктор решил больше никогда не давать ему ни малейшего шанса развивать эту тему.

— Но ты сфотографировал информацию?

— Конечно. Она находится в обычном месте.

— Хорошо, — он сделал глоток кофе. — Хикс — твой, и твоя работа — удерживать его на поводке; можно давать ему порезвиться, когда он того хочет, но иногда надо и одернуть. Если у Хикса проблемы с секретностью, тогда измени схему его явок. Может, он и идиот, но этот идиот нам пока нужен.

— Понял. Хорошо, — Попович доел стащенное печенье и добавил более тихим голосом: — Кстати, Алеша, ты слыхал что-нибудь от кого-нибудь про Н-Е-Ё?

Это никак их не касалось.

— Не слыхал.

— Просто когда Тони сообщил мне об этом в прошлом году, он был очень встревожен, и я беспокоюсь, что, если англичане завершат создание бомбы раньше нас, это может побудить его сделать какую-нибудь глупость.

— Если у тебя возникнут подозрения, что он может продаться, то ты должен будешь немедленно сообщить мне об этом, Крестник, — Виктор поставил чашку на стол и наклонился вперед. — Не знаю насчет бомбы. Но если Тони пообщается с МИ-6, тогда Стенли и Гомер окажутся в полном дерьме, как и мы, — пояснил он.

Должность Виктора не была настолько высокой, чтобы точно знать, чем занимались Стенли и Гомер, но он был в курсе, что все они принадлежали к одной и той же ценной группе агентов в британской элите; если один из них пойдет ко дну, остальные отправятся туда же.

— Сомневаюсь, что он переметнется, но думаю, что его весьма потрясло бы то, что может выглядеть, как наше поражение, — в глазах Поповича появилось что-то лихорадочное, даже безумное. — Черт, если бы можно было что-то сделать… Наши должны создать бомбу первыми, Алеша, от этого зависит будущее социализма!

Виктор чуть не вздрогнул всем телом. Мысль о том, что социализм мог зависеть от наличия оружия, способного смести целый город с лица земли за секунду, вызывала отвращение. Очень жаль, что американцы были настолько озабочены наращиванием силы, чтобы вообще вести подобные разработки, ведь теперь весь мир пытался угнаться за ними. Виктор сделал еще один глоток кофе.

— Не думаю, что можно что-то сделать. Только если ты не вознамеришься перебить английских физиков. Что-то еще?

Когда Попович ушел, захватив еще немного печенья, Виктор наконец-то допил кофе, подхватил газету под мышку и отправился вдоль темнеющих улиц по направлению к Ораторию (3). Надо будет вырезать и сохранить статью про Сару. После капитуляции Италии она и ее брат скрылись из Берлина, и Виктор гадал, можно ли найти способ написать ей теперь и представиться настоящим именем, но при текущем положении дел ему не было дозволено отправлять письма итальянскому политику, даже коммунисту. Во всяком случае, у Сары появился шанс на процветание.

Из-за дверей церкви раздавалось многоголосое пение. Виктор обошел колонну к месту, где Попович оставлял информацию; в пакете было три пленки вкупе с его многоречивым закодированным сообщением. Виктору всегда приходилось редактировать его писанину перед тем, как сбрасывать в специальную сумку в посольстве.

Однако, если Поповичу и не хватало искусности как шпиону, он с лихвой восполнял это упорством. Так ли воспринимал Виктора Фельцман, когда наблюдал его в Берлине — горевшего идеологией молодого человека, готового на любое сумасшествие ради правого дела? Виктор пытался объяснить себе, что в Германии он сражался с гораздо более чудовищным злом и в любом случае не знал, что творилось дома, да и не мог знать про то, что набирало обороты уже тогда и получило развитие после победы.

Порой эта мысль приносила ложное утешение.

Виктор задержался у Оратория; закатное солнце купало статуи на крыше в красноватом свете. Он поднес сигарету к губам, чиркнул спичкой, и первый глоток дыма смешался с влажным воздухом вечера.

***

— Я всего лишь хочу сказать, что была бы рада, если бы ты звонил чаще, — объяснила Минако, нанизывая кусок лосося на вилку и затем каким-то образом умудряясь жевать его укоряюще. — Я знаю, что ты больше не пишешь матери, но когда ей пишу я, мне не хотелось бы выдумывать про тебя все подряд.

Юри глубоко вздохнул и притворился увлеченным вытаскиванием косточек из солеи (4). Еда в «Special Forces Club»(5) всегда была хорошей, сколь бы жестким дефицит ни был, и сам клуб являлся одним из немногих мест в Лондоне, где оба могли говорить по-японски без подозрительных взглядов. Хотя подозрительные взгляды могли бы помочь свести этот разговор на нет.

— Я звоню только тогда, когда есть что рассказать, а рассказывать пока нечего. И ты прекрасно знаешь, что я не могу писать ей.

— Чушь, — заключила Минако. С войны в ее каштановых волосах появились серебристые пряди, но это только придавало шарма ее облику. — В твою переписку могут залезть только американцы — и все. И ты знаешь, что твои отец и мать оба были против войны и пострадали из-за этого, даже если они не боролись с ней так же… ну, так оригинально, как ты.

Юри размял картофелину на тарелке.

— Дело не в этом.

— В чем тогда? — Минако отложила столовые приборы, поймала ладонь Юри и сжала ее. — Я знаю, что ты не можешь и не хочешь возвращаться. Я сама не смогла бы вернуться, даже если Челестино уйдет в отставку. Но это не значит, что надо терять связь. Они очень обрадуются, если ты напишешь им пару строк.

Он подцепил вилкой немного рыбы и занял ей рот, таким образом избегая необходимости отвечать. Что бы Минако ни думала о войне или о ее собственной роли в поражении Японии, к нему это не имело отношения. Минако не знала, что о ней сплетничали дома, уже считая ее предателем из-за странной карьеры и брака — задолго до того, как она начала работать на английскую разведку. Ее политические предпочтения были столь же открытыми, как и все ее выступления на сцене. Но Юри не знал, догадывался ли дома хоть кто-нибудь о глубине его собственного предательства или о том, что он убил соотечественника, чтобы защититься.

Он не мог и никогда не стал бы жалеть о том, что выступал против фашистов. Но вместе с тем именно он передавал шифры «Ангоки» Союзникам, именно он выдавал всю информацию, проходившую через посольство, вне зависимости от того, касалась ли она войны в Европе, Африке или в Тихом океане. И в ответ на это… Американцы заминировали залив Хасецу и сожгли Фукуоку дотла, а в небесах над Хиросимой и Нагасаки они расщепили сам атом. Противостоять Японии было правильным решением, но это не помогало смириться с тем, что натворила оппозиция.

Склонив голову набок, Минако изучала его взглядом, полным излишнего беспокойства.

— Ладно. Я не могу заставить тебя быть нормальным сыном. Но прошу, скажи мне, что ты хотя бы иногда выходишь из дома — и по своей воле, а не тогда, когда мистер Чуланонт вытаскивает тебя за шкирку. И не надо говорить мне, что ты ходишь на работу, это не считается.

— Мне нравится быть в одиночестве, — его тон стал более резким. — Ты же знаешь, что я люблю читать.

Недавно он дочитал «Идиота» (6) и уже в третий раз перечитывал «Записки из подполья» (7); если удастся остаться на нужной волне, то он мог бы даже осилить «Братьев Карамазовых» (8) в этом году. Неужели Минако действительно хотела лишить его права хвастаться, что он добрался до конца «Карамазовых»?

— Ну и дальше что? Выпрыгнул ли из твоих книг хоть один приятный джентльмен?