Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

— Вы так и будете стоять на месте? Может, выпьем чаю? — Родерих кивает в сторону кухни и оба мужчины согласно следуют за ним.

Доминику всегда кажется, что за Родерихом с его поставленными манерами, постоянно должна ходить стайка верных слуг и пылинки вокруг сдувать. Но Эдельштайн живет совсем один уже несколько лет и, кажется, жизнью более чем доволен. Несмотря на внешнее высокомерие он очень даже хозяйственный, хотя и несколько рассеянный. Он стоит сейчас на кухне, задумчиво включает чайник, достает чашки на всех и неторопливо насыпает сахар. От всех движений так и тянет плавностью и изяществом, и Доминик невольно засматривается, так же как и Гилберт на другом конце стола. Бывший аристократ, который ныне не более чем обычный работник студии со средним заработком. Хотя мог бы продолжить купаться в отцовских деньгах, если бы не гордость.

Доминик знает о Родерихе почти все. Что-то тот рассказывал сам, что-то было выужено из многочисленных газет и журналов. Семья Эдельштайнов достаточно популярна, и их имя всегда на слуху. Имя Родериха же ныне вычеркнуто из этой семьи и покоится только в старых выпусках газет.

Доминик иногда задумывается над тем, кому же с детством все-таки повезло больше. Они с Гилбертом хоть и жили впроголодь, воровали на улицах и дрались постоянно, были в меру свободны и не ограничены ни в чем. Родерих купался в роскоши, но был лишь еще одной дорогой игрушкой своего отца, которой тот вертел как вздумается. Иногда кажется, что Эдельштайн готов был променять все золото их семьи за нормальное детство и отсутствие четко проложенного пути. Впрочем, свою дорогу он в итоге пробил себе сам, когда отказался от брака по расчету и оказался выставлен за порог родительского дома. Отец надеялся, что Родерих одумается и вернется, не справившись в одиночку. Но младший Эдельштайн лишь упрямо направился на другой конец города, где давно уже было прикуплено в тайне от отца жилье, в котором хранились и собственные сбережения.

Родерих даже совестью не сильно терзался. Он обосновался там, нашел работу, а все свои обязанности скинул на младшего брата, следующего после него по праву наследования. Эдакое семейное недоразумение с выкрашенными в фиолетовый волосами и полную противоположность Родериха. Но это уже были проблемы отца, сам же Эдельштайн получил спокойную, свободную жизнь, хоть и не самую богатую, но более чем приемлемую. А теперь еще и личная жизнь была налажена, разве можно было мечтать о большем?

— Вы прямо как в музее, может расслабитесь уже? — Эдельштайн усмехается и вздергивает бровь, протягивая чашки своим гостям и усаживаясь напротив. Усмешка становится чуть мягче, ведь именно этим двоим Родерих и обязан многим.

Иногда он думает, что не появись в его дворе тогда эти двое мальчишек, он и не подумал бы о иной жизни. Следовать правилам отца тогда было уже привычным, но что Доминик, что Гилберт настолько отличались от этих правил, что Эдельштайн попросту не мог не заинтересоваться. Именно они показали ему впервые настоящую жизнь вне стен поместья, именно они, ворвавшись вихрем в сознание, привили Родериху те качества, которые никогда бы не показал ему отец. Гордость, самостоятельность, возможность идти своим путем. Все это было привито этими двумя, даже если они и сами того не подозревали. Поэтому встретившись с ними вновь, Родерих сразу решил, что это просто судьба. Он не доверился бы близко никому из людей, но с этими мужчинами без проблем заводил разговоры на протяжении полутора лет, без проблем оставался рядом и не ждал подвоха. Они были слишком открытыми, и Родериха тянуло к этой простоте, которой он сам вряд ли смог бы достигнуть.

— Мы вроде в первый раз у тебя в гостях, — усмехается Гилберт и тянется к чашке. — Не хотелось бы в первый же день быть выставленными за порог, — его алые глаза хитро щурятся, а Родерих слабо цокает, скорее обреченно чем недовольно.

— Вы вообще можете переехать сюда при желании, так к слову, — мимоходом отмечает он. Гилберт давится и выплевывает часть чая на стол, после чего спешит вытереть подбородок рукавом.

— Скажи мне, что у меня просто глюки, а то «Родерих Эдельштайн» и «жить вместе» как то не очень вяжутся в моей голове, — сквозь кашель пытается сказать Байльшмидт.

— А чай на столе это для лучшего понимания ситуации? — Эдельштайн даже не злится, лишь подцепляет тряпку и вытирает стол. — Я предложил встречаться и не отказываюсь от своих слов.

А еще одиночество становится совсем невыносимым, и Родерих безумно хочет, чтобы брошенное вскользь предложение, было воспринято всерьез. Доминик, кажется, видит это в его глазах, пока Байльшмидт пытается восстановить дыхание. Он вообще обычно замечает куда больше Гилберта, куда чаще зрит в корень. Вот и теперь он лишь простодушно кивает, хотя и сам порядком удивлен:

— А почему бы и нет? Надоедать своими физиономиями тебе — как смысл жизни, — он усмехается тепло и тянется вдруг ладонью к щеке Родериха, заправляет за ухо упавшую прядь волос, а после, как ни в чем не бывало, возвращается к чаю.

— Вы и без того делаете это уже полтора года, — Эдельштайн чуть отводит в сторону взгляд, но улыбается одними уголками губ. — Так чего ломаться теперь?

— Заметь, ты сам это предложил, — Гилберт с его хитрыми и наглыми глазами вдруг разваливается вальяжно на стуле, совсем как обычно дома. — Так что любые претензии отныне приниматься не будут! — это должно звучать угрожающе, но Родерих лишь скрещивает ладони.

— О, поверь, ты все равно начнешь сам учитывать все мои претензии, — довольно тянет он, чуть щуря фиолетовые глаза.

Доминик смотрит на это и тихо усмехается растерянному лицу Байльшмидта. Почему-то он не сомневается, что Эдельштайн всегда будет умудряться вывернуть все в свою сторону.

Комментарий к Глава 17. Игры

https://vk.com/wall-141841134_154

========== Глава 18. Мысли ==========

— Ты сегодня без машины? — Джеймс отрывается от перил крыльца и выбрасывает сигарету прямо на дорожку, где та чуть слышно шипит, едва касаясь снега, и гаснет.

— Нам идти недалеко, так зачем она нужна? — пожимает плечами Мэтт, и уже чувствует, как ладонь давит ему на затылок, а холодные губы с привкусом табака касаются его собственных.

Джеймс, как и обычно, не разменивается на нежности, но целует горячо, так что Мэтта ведет, хотя мог бы уже и привыкнуть — Джеймс целует его при любой удобной возможности, словно ему самому необходимы эти прикосновения. Мэтт не против.

— А как же все твои джентельменские замашки вроде того, что об омегах надо заботиться, холить их и лелеять? — Джеймс скептично выгибает бровь, а Мэтт тихо смеется.

— Ты меня первым и убьешь, если я только попробую заикнуться о лишней заботе, — качает головой он.

Джеймс так и осекается. Вообще-то это правда, если Уильямса вдруг переклинит, и он начнет видеть в нем трепетную и нежную омежку, Джеймс наглядным образом, не брезгуя физической силой, поспешит напомнить, что это совершенно не так. Не то чтобы ему не нужна забота совсем, но уж точно не милые ухаживания, цветочки и дорогие цацки. И Мэтт это прекрасно понимает и принимает.

Он вообще понимает куда больше положенного и уж точно куда больше того, чем хочет позволить сам Джеймс. И это понимание выбешивает ничуть не меньше, чем мягкость и правильность Уильямса. Выбешивает, но столь же сильно и манит точно сигнальным маячком, что вот он, твоя пара, будь с ним. Джеймс не хочет вестись на это, но ведется, тянется к Мэтту, целует при встречах и никак не может насытится этими поцелуями, никак не может утолить жажду в разговорах и в обществе Мэтта, хотя и продолжает огрызаться на него и проклинать. А еще он слишком боится обжечься.

Но сейчас они лишь идут в кино, на тот самый треклятый боевик на вип-местах с попкорном. Идут и разговаривают о чем-то отвлеченном, но от того не менее интересном. Джеймс до сих пор удивляется, насколько легко с Мэттом говорить. Да даже спорить интересно, Уильямс имеет на все свою точку зрения и спокойно высказывает ее без наездов, зато снабжая тонной аргументов «за». Джеймс злится, но прислушивается, усваивает все в своей голове, чтобы секундой позже продолжить гнуть свое с не меньшим интересом и увлеченностью. И эта борьба во всем, хотя порой Джеймсу попросту хочется согласится, но… Природное упрямство мешает и абсолютное нежелание иметь хоть что-то общее с Уильямсом помимо фамилии.