Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

— Играть чужими жизнями нехорошо, Джей, — тихо звучат слова Оливера в повисшей тишине.

— Я не заставлял его идти на это, — пожимает плечами Уильямс. — Если захочет, всегда может уйти. И будь уверен, именно это и произойдет, — без сомнений отрезает он.

— Смотри, как бы такая игра тебе не аукнулась, — Керкленд лишь качает головой.

Джеймс хочет было уточнить, что тот имеет ввиду, но дядя лишь качает головой и переводит разговор в другое русло. Оливер слишком хорошо знает, что пока Джеймс сам не наступит на грабли, ни за что не поверит словам и предупреждениям.

***

— А если он отвергнет обоих? — Гилберт резко разворачивается на пятках и нарезает по комнате очередной, тысячный уже, наверное, круг.

Доминик смотрит на его мельтешения с долей скепсиса и тяжело вздыхает — Байльшмидт ведет себя так едва ли не с самого утра и это уже порядком нервирует. Он вдруг поднимается со своего места и хватает Гилберта за руку, заставляя остановиться.

— Хватит, — голос Хедервари звучит достаточно твердо, хотя он и сам порядком переживает. — Что сделано, то сделано, перестань мельтешить.

Гилберт вырывает ладонь и обиженно смотрит, но все же садится напротив и вздыхает. Он похож сейчас на побитого пса, хотя вряд ли кто-либо кроме Доминика это мог бы заметить. На губах Байльшмидта вечная ухмылка, в позе нет напряжения и только взгляд тревожный и потерянный. Таким же Гил был, когда его отвергла первая любовь — Хедервари тогда первым потащил друга в бар напиваться и забывать нежные чувства.

— Я понимаю, — Гилберт кивает слишком серьезно и смотрит вроде и на Доминика, а вроде сквозь него. — Но знаешь, меня беспокоит скорее не сам ответ Родериха, а его последствия.

— Ты что, боишься встречаться с ним? — Доминик не может сдержать улыбки от столь детского страха, но что-то в виде Байльшмидт его напрягает. — Или боишься, что твою Великую персону затмит моя? — он пытается хоть немного разрядить атмосферу, но Гилберт замирает и словно стекленеет.

Что-то тут не так. Доминик очень хорошо знает эту позу Байльшмидта, когда тот полностью погружается в себя и горит нестерпимым желанием сказать что-то важное. И в отличие от обычной Гилбертовой ерунды, это важное зачастую умудряется выбить почву из-под ног.

— Нам пора идти, — Гилберт все же выдавливает из себя подобие улыбки и спешит подняться и отвернуться. — И Ник…

— Что? — у Хедервари все внутри сжимается от неясного волнения, когда он подходит к другу сзади. Спина того едва заметно напряжена, ладонь уже лежит на ручке, словно Байльшмидт готовится к побегу, а больше всего Доминика напрягает тот факт, что он не видит лица Гилберта, не может прочитать его эмоций.

— Я предложу встречаться тебе, если Родерих нам откажет.

У Доминика перехватывает дыхание, а Гилберт уже толкает дверь и скрывается в коридоре. Хедервари смотрит вслед, думает, не ослышался ли он, а страх холодком ползет по телу. Гилберт Байльшмидт не тот, кто будет шутить подобными вещами. Гилберт Байльшмидт, черт возьми, не тот, кто станет предлагать подобное вообще без чувств. А значит…

Доминик трясет головой и торопится следом. В коридоре они идут в молчании, как на казнь, и в этом молчании нет привычного уюта и спокойствия. Это молчание накалено до предела, а у Доминика внутри расползается червями сомнение. Он любит Родериха и прекрасно это знает. Но Хедервари смотрит на Гилберта, пытается представить, как этот человек исчезает из его повседневности со своими перепалками, домашними делами на двоих, отвратительным и раздражающим характером, и ему становится действительно страшно, а сердце больно щемит в груди. Потому что Доминик не представляет себе жизни без Гилберта и понимает это только сейчас, когда уже признался другому. Просто Байльшмидт уже настолько въелся в собственную жизнь, что Хедервари фактически считает его неотъемлемой частью себя. Гилберт и есть часть его, и в сердце, в жизни и в разуме занимает столь весомое место, что становится откровенно не по себе.

За мыслями Доминик не замечает дороги. Он поднимает голову только когда Гилберт стучится в чужую дверь и когда отступать больше некуда. Впервые Хедервари задумывается над тем, что не прочь отказа от Эдельштайна, но голос того уже звучит из-за двери и приглашает войти.

— Так значит, вы даже сейчас решили прийти вдвоем. Как интересно, — Родерих сидит расслабленно в кресле с книгой в руках и едва ли поднимает взгляд вверх. — Присаживайтесь.

Эдельштайн кивает на свободные места на диванчике и перелистывает страницу. У Хедервари дух вышибает от этого жеста и настолько иррациональной ситуации. Он чувствует себя нашкодившим учеником, но держится статно, присаживается на диван рядом с Гилбертом и ловит его убитый взгляд на абсолютно надменном лице. Видимо в душе Байльшмидта то же смятение, что и у него самого. От мыслей отвлекает шорох книги, а следом и вцепившийся, изучающий взгляд Родериха. Любимый взгляд, от которого веет недосказанностью и недоступностью. А рядом по-своему родной Байльшмидт. Доминику завыть хочется от того, насколько в данный момент разрывает его душу, когда он не может определиться, с кем бы предпочел остаться и когда ждет решения своей судьбы. Из них троих спокоен, кажется, только Эдельштайн, и то Хедервари прекрасно видит, как нервно постукивает тот кончиками пальцев — верный признак того, что Родерих тоже на взводе, хоть и не покажет этого ни за что.

— Итак, — голос Родериха в наступившей тишине натягивает нервы еще сильнее. — Признаться, вы меня порядком удивили оба, хотя это и не отменяет того факта, что поступок был весьма глупым, — сердце пропускает удар и ухает вниз от одних лишь слов. «Глупым» — это режет больнее ножей, но Хедервари вздыхает свободнее — не будет Эдельштайна, но Гилберт точно останется рядом. — А потому я тоже не прочь совершить нечто странное и глупое.

Доминик непонимающе смотрит на Родериха, который неторопливо поднимается с места и откладывает в сторону очки. Он подходит медленно ближе, чуть щурится смотря на обоих снизу вверх и вдруг наклоняется ближе.

— Если хотите встречаться со мной, вам обоим придется очень сильно постараться… — Доминик сглатывает, ожидая продолжения, а Эдельштайн словно нарочно тянет. — Постараться не убить друг друга в совместном проживании. Потому что мне нравитесь вы оба, и я не намерен отказываться ни от одного из вас.

Доминику кажется, что этот чертов мир сошел с ума, когда Родерих тянется за коротким поцелуем сначала к Гилберту, а потом и к нему самому. Оба смотрят слишком ошарашенно на усмехающегося Эдельштайна, но Хедервари думает, что чудеса все-таки случается. Ведь только что его избавили от сложнейшего выбора в жизни. Как, к слову, и Гилберта.

========== Глава 17. Игры ==========

— Я вернусь через пару дней.

— Хорошо, пап.

Дверь тихо закрывается в прихожей, а Мэтт сонно трет глаза и озирается вокруг. Он уже при параде, готов идти на работу, особенно после затяжных каникул, и все же что-то не дает ему покоя. И к гадалке ходить не нужно, чтобы понять, что именно. Мэтт вздыхает, поправляет в очередной раз и так приглаженные волосы, перед тем как подхватить ключи и пойти одеваться.

На улице холодно, но приятно. Мэтт стоит пару секунд на пороге, вдыхает морозный колючий воздух и улыбается сильнее. Он обожает зиму, обожает нелюдимый январь в его белоснежном наряде и с радостью пошел бы сейчас пешком до работы, но, увы, времени в запасе не столь много. Мигают фары машины, Мэттью садится в салон и заводит мотор. Мыслями он все еще в своих каникулах, которые выдались весьма насыщенными и на приключения и на эмоции, а все дело в Джеймсе.

Машина выезжает на дорогу, Мэтт вливается в монотонный поток автомобилей и с улыбкой — без нее просто не может, — вспоминает все прогулки с Джеймсом. Их было не так много, но и этого для Мэтта более чем достаточно, ведь он наконец-то может разговаривать с ним, находиться рядом и проводить время вместе. А еще целовать, хотя здесь инициатива исходит полностью от Джеймса, в конце концов Мэтт прекрасно помнит, что он совсем тому не нравится и наседать с любого рода близостью не намерен. Да и подобная близость для Мэтта не так уж важна.