Две души Арчи Кремера (СИ)

Зоннберг сделал грустное лицо.

– А… костюм? – спросил Арчи.

– Останется в центре.

– А… я?

– Отправишься домой, – пожал плечами Зоннберг.

– А что за проект?

Зоннберг начал рассказывать. Тут имплант, тут имплант. Тут корректировка, тут гормональная стабилизация. Тут – операция, не без этого. Он показывал Арчи лист за листом, схему за схемой, спрашивал, понял ли он, и просил поставить подпись. Жалкие три часа – и все, что нужно, было подписано.

– Вот и отлично. Поздравляю тебя, Арчи. Это решение настоящего мужчины, – сказал Зоннберг, вставая, и протянул руку.

Арчи пожал ее.

Зоннберг положил руку ему на плечо.

– Все будет замечательно, Арчи. У тебя действительно будет новое тело. Полностью здоровое тело. Веришь? – сказал он.

Арчи молчал. Долго. Зоннберг ждал. Не меняясь в лице. Улыбаясь. Почти искренне.

Наконец Арчи кивнул.

========== Часть 8 ==========

Еще в посадочной капсуле, на которой пассажиры добирались на интрагалактический крейсер Земля-Марс, Захария Смолянин был уверен, что помрет с тоски на той огромной посудине, на которой ему предстояло лететь на Марс. Виданное ли дело – к услугам только огромная библиотека, интрагалактическая энциклопедия с автономной базой, пара баз данных по мелочам – и все. О том, чтобы непрестанно проводить время в болтовне со всеми и вся, оставшимися на Земле и рядышком с ней, предстояло забыть – особенности межпланетных путешествий, допускается только пакетная связь с Террой, что значит – в определенное время, что-то около раза в час, происходит передача пакета с данными. И все. Никакой возможности непрестанно пребывать в связи со своими друзьями-приятелями, что неугомонным Захарией воспринималось как его неотъемлемое право на информацию – одно из его проявлений, по крайней мере. Но что-то там с векторами, направленностью оптолучей, космической радиацией и траекториями всего и вся, что позволяло только пунктирную связь с Землей. И неугомонный Захария Смолянин готовился к тому, чтобы сидеть у окошка, вздыхать на солнце – ну или на Млечный путь какой – и тосковать.

Действительность оказалась куда оптимистичней. И вместе с этим куда трагичней. Мельпомена, стерва такая, решила подбавить своего настроения в жизнь беззаботного колибри Захарии и соединила его странными узами с лейтенантом Николаем Канторовичем. Восхитительным, нечитаемым, насмешливым, неутомимым, изобретательным и совершенно бесчувственным типом. Все из этих качеств возбуждали Захарию Смолянина, как не возбуждала его ругань с дедом, вечеринка в компании таких же оторв, как и он, или новенький курорт с новенькими развлечениями. И все они обращались тяжеленными гирями, которые угнетали жизнерадостность Захарии, чем прочнее он впутывался в этот круизный романчик.

Собственно говоря, печалиться было не о чем: лейтенант Канторович был основателен во всем. Сказал, что придет через сорок три часа – и пришел. Стоял у двери, глядел по сторонам, держал что-то на подносе под колпаком, ждал, когда ему откроют. Когда неотразимый Захария (сорок шесть минут на укладку волос, еще семнадцать на подбор необходимой бижутерии, неудачная попытка нанести шаловливую татуировку на живот и как следствие молниеносный визит в очистительную капсулу, и бесконечные семь минут, убитые на выбор подходящих случаю штанишек) подбежал, чтобы открыть ее, то вместо простенького, банального жеста неожиданно начал пялиться на него на мониторе у двери секунд… много – любовался, зараза, любовался!, прежде чем наконец взять себя в руки, сделать лицо потомней и открыть дверь. Почти черные, смолистые глаза лейтенанта, раздери его чихотка, Канторовича, скользнули по нему, крупный рот дрогнул в улыбке, и лейтенант Канторович произнес своим баритоном: «Добрый вечер», едва ли вкладывая в эти слова что-то кроме банального этикетного усилия, а Захарии захотелось растечься фосфоресцирующей лужицей прямо у его ног, уложить кудри на его форменные ботинки и провести так вечность. Но он неторопливо взмахнул ресницами, по которым на счастье успел пройтись суперстойкой тушью, кокетливо улыбнулся, игриво приподнял бровь и произнес все то же: «Добрый вечер», но вкладывая в эти слова куда больше обертонов.

Это сработало. Лейтенант Канторович втянул воздух и затаил дыхание, глаза его замерцали на секунду – наверняка выпороть захотел, проказник, – и он склонил голову, признавая: квиты. Он вошел, Захария легонько хлопнул по экрану, дверь закрылась, Захария вспорхнул на кровать и возлег на ней, постаравшись принять позу пособлазнительней. Конечно, следовало бы исходить из предпосылки о нетребовательности сексуальных запросов средних офицеров, их общей неприхотливости и неизбалованности и не обременять себя этими выкрутасами, но ради месье Канторовича, который давеча выжал из ловкого и неугомонного Захарии Смолянина все и даже больше, да так, что он чуть о пощаде не взмолил, можно и подбавить пикантности.

– Десерт, – произнес месье Канторович все тем же бархатистым, как бы безэмоциональным голосом, который действовал на малыша Захарию похлеще шпанской мушки; он снял колпак, поставил поднос на кровать совсем недалеко от Захарии и начал раздеваться. – С твоего позволения, – расстегнув две пуговицы рубашки, сказал он.

– Оно есть у тебя по дефолту, – выдохнул Захария.

Николай, мать его, Канторович тихо засмеялся, посмотрел в иллюминатор и продолжил раздеваться.

– Я испытываю непреодолимое желание включить музыку, – промурлыкал Захария, жадно следя за ним. В ответ он получил легкое, неопределенное движение плечами. Николай смотрел на него прищуренными, лукавыми глазами, улыбался – и не спешил расстегивать следующую пуговицу. Захария радостно воскликнул: – Отлично!

Это было именно отлично: то ли их в космовойсках учат стрип-пластике, то ли космовойска – это та еще темная лошадка, но Николай Нечитаемое-Создание-Канторович продолжил раздеваться под музыку, которую выбрал Захария, не спеша, но и не затягивая, не заигрывая со стереотипами, но и не игнорируя их, не становясь слишком откровенным, но и не давая забыть: он помнит, что делает, и не забывает, чего ждет от него Захария. Когда Николай Канторович потянулся за бокалом, чтобы налить себе коньяка – умничка Захария никогда не забывал таких вещей, но пользовался этим в полном соответствии с настроением, а нынче он был настроен на ублажение обеих сторон, так вот, когда Николай потянулся за бокалом, чтобы налить себе коньяка, он был наг, возбужден, но не нетерпелив. Захария же Смолянин, избалованный, да что там – развращенный, был не просто возбужден: он взмок. Покрылся испариной. Просто глядя. Он вожделел. Он забывал дышать. Он даже начал ерзать. Николай Канторович смотрел на него сверху вниз да поверх бокала, не различить было, что за эмоции прятались в его глазах; и несомненно было, что он не без усилий держит себя в руках, и не менее очевидно – что для него самоконтроль привычное дело. Он уперся коленом в кровать, Захария от нетерпения вытянул шею, Николай отставил бокал. И словно в замедленной съемке, Захария смотрел, как Николай, глядя прямо ему в глаза, наклоняется к его животу, обхватывает губами сережку, продетую в пупок, и тянет ее; прикусывает кожу над пупком и перемещается выше. Его рука накрыла член Захарии, легонько сжала, Захария выгнулся, тихонько заскулил, вцепился руками в простыню; Николай продолжал – в такт музыке – покусывать – полизывать – целовать – поглаживать – что-то там под виолу – что-то там с яичками – прикусил сосок. Захария откинул голову, раздвинул ноги широко, как только мог, уперся пятками в кровать – и отдался Николаю под струнное арпеджио – оказался перевернутым на живот – осторожный клавишный аккорд – еще поцелуй – перехватило дыхание – Захария тихо взвыл – Николай судорожно выдохнул над его ухом – снова струнные. Захария клял себя на чем свет стоит, что эта тягучая хрень так и будет играть, а Николай на любые его попытки огрызнуться на искин справно затыкал ему рот – губами, языком, резким движением, ругаться и то получалось с трудом; и снова виола, снова адажиетто, снова Захария подавался назад, пытаясь навязать Николаю свой темп и забывал о своем намерении, тихо бранясь на него, плавясь от упоения.