Две души Арчи Кремера (СИ)

========== Часть 7 ==========

Захария Смолянин начал клясть себя самыми нехорошими словами, уже когда готовился к взлету тот долбаный интрагалактический крейсер. Он, между прочим, ничего общего не имел с теми штуковинами, которые курсировали между Землей и Луной. Совсем ничего общего. Во-первых, махина была ощутимо больше. Как бы не на порядок. Во-вторых, в махине было ненамного больше места для пассажиров. И в третьих, бизнес-класс, за который Захария Смолянин заплатил из своего кармана, между прочим – а карман у него, спасибо папеньке и его маменьке, обеспечившей акуле Смолянину просто таки шикарную, совершенно роскошную жизнь вдобавок к полномочиям главы Генштаба, а потом почетного пенсионера, был не то чтобы бездонным, не Рокфеллер, но и исчерпать его до дна было сложно. Даже лапочке и сибариту Захарии Смолянину. Он старался, а в некоторые месяцы – изо всех сил, увлекательно, с выдумкой, а карман все не исчерпывался. Вон, на бизнес-класс хватило. Каюту. С видом. На черные дыры. Пятьдесят кубических метров, считая очистительную капсулу и шкаф для шмоток. У Захарии Смолянина на старушке-Земле гардеробная была раза в три больше. На Луне-2 это за ячейки для низшего обслуживающего персонала не сошло бы.

Но вот от корабля отделился посадочный челнок, вот в поддержку стояночных двигателей заработали рабочие, и через час капитан объявил, что взлетный режим закончен, начался крейсерский и можно расслабиться, оправиться и закурить. Или что-то в этом духе; Захария Смолянин не обратил внимания – ему достаточно было уловить смысл, еще и на слова внимание обращать – бездарное расточительство умений и душевных сил. Но коль скоро с них сняли смирительные рубашки и намордники и даже открыли двери клетушек, то и оставаться в них смысла не было. Насколько Захария помнил, на этом корабле обустроена неплохая рекреационная зона, даже 3D-симуляция крейсера это в какой-то мере подтверждала. Хотя как раз этим симуляциям Захария Смолянин и верил меньше всего: сталкивался как-то с мастером по их составлению. Как тот мастер выразился: «Материалу на койн, а продать нужно, как если бы он стоил сто. А делается это следующим образом…». Захария Смолянин увлекся, даже подсобил тому мастеру – добавил пару симпатичных алгоритмов, больше из любви к искусству, чем из жажды наживы. Но алгоритмы все-таки запатентовал и даже рассорился вдрызг с тем мастером. С не очень приятными последствиями для этого самого мастера. Он был лапочкой, Захария Смолянин. Очень удобно притворяться оным: большинство народу и не задумывается, что за зверь живет под эксцентричным фасадом, а когда зверь зевает во всю свою зубастую пасть, уже поздно – коготок увяз, и всей птичке…

Захария Смолянин хотел бы думать о себе как о хищнике, вышедшем на охоту. Диком коте, например. Благо, и лосины на нем были леопардовой раскраски. Черная краска светилась в сумрачном освещении этаким зловещим черно-красным свечением. Что посветлей – просто отражало свет. Стоили эти лосины умопомрачительно дорого, видите ли, изготовлены с применением новейших технологий, безупречно соответствовали форме тела, обладали частичными терморегулирующими функциями, даже сообщали какую-то хрень о физиологическом состоянии нижних конечностей, полового органа и даже отчасти внутренних органов чуть ли не до диафрагмы – хотя заканчивались в соответствии с последней модой на добрых двадцать сантиметров ниже пупка. А самое главное – снимались легко и не теряли форму, если что. Даже, если «если что» случалось неожиданно, могли немного дезинфицировать. Захария Смолянин считал их рациональной инвестицией, имел удовольствие неоднократно в этом убедиться, а что дедушка считал недопустимой «такое убожество и плевок в лицо всем здравомыслящим людям», так Захария хотел бы познакомиться хотя бы с одним здравомыслящим человеком – и совсем не для того, чтобы плюнуть в лицо, скорей чтобы облобызать такое диво дивное. Он даже коготки бы не выпускал по случаю такого праздника, ну разве только чтобы удержать здравомыслящего человека рядом с собой хотя бы пятнадцать секунд. Впрочем, на данный момент голова Захарии Смолянина, волосы на которой, между прочим, были выкрашены в лиловый цвет, а часть прядок еще и светилась, была занята совсем иным: он хотел поймать в свои когти капитана этого саркофага, чтобы высказать все о комфорте этого корабля вообще и кают бизнес-класса в частности.

На него обращали внимание. Более того: на него пялились. Захария Смолянин шел по коридорам, стараясь сохранить походку поизящней, и кокетливо стрелял глазами по сторонам. На его губах, накрашенных новомодным почти незаметным блеском (с ароматом липового меда, между прочим, с экстрактом все той же спермы пчел), играла самодовольная полуулыбка. Встречавшиеся ему люди замечали и полуулыбку, и все остальное, но улыбаться в ответ, игриво шевелить бровями или как-то иначе высказывать симпатию не спешили, скорей наоборот. Но Захария не обращал внимания на такие мелочи. В конце концов, он здесь не для того, чтобы вызывать восхищение. А всего лишь чтобы высказать капитану свое «фе».

Что было удивительным в этой поездке, даже не так, что удивляло неприятно, так это обилие людей в форме. Уже по окончании первой стометровки Захария начал всерьез опасаться, что он случайно оказался в казарме вместо корабля-носителя кают класса люкс. Вот так его надурили. Отправляли на интрагалактический крейсер, а засунули в галимую казарму, наполненную этими дуболомами, пусть и из космовойск.

С другой стороны… Эти дуболомы, пусть и из космовойск, были всяко представительней, чем те хлипкие создания, с которыми Захария предпочитал общаться. Больше из протеста, из этого юношеского желания доказать свою самость, которое все не выветривалось из его хорошо отстилированной головы. Благо в его жизни было немало людей, которые просто нарывались на то, чтобы он доказывал им свою самость.

Не все и не всегда упиралось в то страстное желание, которое похоже на подземную реку, выплескивавшуюся на поверхность земли только в паре мест, а остальное время бурлившую в скалистых породах где-то в пятистах метрах, кое-где – в двух-трех километрах под землей, с грохотом вливавшуюся в океан, чтобы раствориться в нем бесследно. Были ведь и такие экземпляры, которым жизненно необходимо было отстоять свое право быть не таким, как все. И от своего ближайшего окружения отличные, и не как весь мир. Захария Смолянин знал их. Сумасшедшие типы. Сам он довольствовался малым. Подразнить дедушку, заставить бабушку трепетать от негодования. Подергать за хвост папу – примерного сына и зятя, подставиться под обреченный взгляд мамы – примерной жены и невестки. Возможно, пройтись павлином перед многочисленными знакомыми тоже из тех самых, дедовых сослуживцев, которые смотрели на него с нескрываемым неодобрением, но и на его родителей – с видимым высокомерием и с тщательно скрываемой завистью: Захария Смолянин пытался сойти за воинствующего, революционно настроенного подростка, а вырос в эксцентричного и относительно миролюбивого типа, не самого плохого специалиста. Зато не был замечен во всяких там массовых бунтах и всякой прочей социалистической хрени. Это желание – казаться скорей эксцентричным, но жить в благоденствии – определяло стиль Захарии Смолянина. Побуйствовав немного на денежки родителей и бабушкины, он занялся развитием своих талантов, тем более их хватало. А жажду быть независимым от мира, которую невозможно укротить, а только утолить, – то, что определяло жизни некоторых избранных, в чем те могли преуспевать, либо которая разбивала их о скалы, как та горная река, он рассматривал как клинический случай тяжелого психического заболевания.

Постороннему такие тонкости едва ли открывались: они-то видели дивно многоцветного декоративного петуха. Особенно это бросалось в глаза на этом дурацком крейсере, в котором все, начиная со стен и заканчивая нижним бельем самого распоследнего уборщика, было окрашено в пастельные тона. Та же форма офицеров – и та была этакого неагрессивного светло-синего цвета. Смотрелись они в ней, конечно, отменно; Захария Смолянин, пока дошел до капитанского мостика, сумел выставить как минимум трем экземплярам высший балл. Оставался капитан; Захария готовился к эстетическому разочарованию и чисто сучьему торжеству – он очень хотел подразнить этого типа. Потому что ему с детства нравилось выводить из себя таких вот экземпляров. Как дедушка. Как папа. Как бесконечные дядьи и двоюродные-троюродные деды, как их знакомые, которыми кишел их дом. А еще хотелось пожаловаться хоть кому-то: каморку ему выделили просто отвратительную.