Две души Арчи Кремера (СИ)

– Это замечательно. Правда, что-то подсказывает мне, что без этого инструмента тебе будет некоторым образом удобней.

– И правда, – растерянно признал Де Велде, недоуменно глядя на Лутича – словно и не подозревал до этого, как это здорово – ничего не держать в руке. Ничего ненужного, разумеется.

Лутич высвободил секатор из его руки и опустил руку. Де Велде надулся, но его рука все парила в воздухе. Такой очарованный молодой человек, непонятно чем жив и каковы его взаимоотношения с местной силой тяжести. А еще руки у него удивительно теплые, и даже протез ощущает это тепло как приятное, и мозг реагирует на него именно так. Лутич снова взял его за руку. Де Велде молчал – удивительное дело – и смотрел на него – и не моргал – и, словно спохватившись, заморгал – но не отвел взгляда.

– Удобнее ведь? – тихо спросил Лутич. Ему неожиданно привлекательна была эта тишина, которая воцарилась в саду; ему куда более привлекательной казалась возможность молчать вдвоем с Ноем Де Велде – наедине с ним, по большому счету: эти землеройки, прострели их прострел, только притворялись беспомощными и обделенными всем: территорией, пузырями, материальными благами, рабочими и дронами, – а на самом деле имели куда больше возможностей, чем остальные, и материально обеспечены получше многих других специальностей, уж Лутич это знал наверняка. Стратегическая отрасль, чтоб ее, и даже научные изыскания биологов субсидировались куда лучше, чем любила стенать Бруна Сакузи, потому что без лишнего килограмма индия обойтись можно, а без необходимой тонны овощей – едва ли.

Если бы Ной Де Велде сказал хоть слово, издал хотя бы один звук, очарование этой тишины было бы разрушено, примерно как мыльный пузырь лопается: никакого ущерба творцу и созерцателям оного, даже воспоминания о нем едва ли окажутся значительными настолько, чтобы хранить их дольше пяти секунд. Но пока он парит, им любуются. Златан Лутич держал Ноя за правую руку, ощущал, как левая рука Де Велде неуверенно цепляется за его рукав – молодой человек, сдавалось Лутичу, явно не знал, ни что делать, ни чего хочет. Неизвестно, в каком инкубаторе его такого растили, но Де Велде подавал одновременно самые разные сигналы – не очень сопоставимые друг с другом, не особо друг другу противоречившие и как-то слишком уж последовательно неуверенные. Как будто и не знал, за каким лешим затащил Лутича в укромный уголок, под сень цветущей груши, в объятья цветущей малины. Верней, телом знал, а разумом признавать отказывался.

Комендант Лутич и решился. В конце концов, смелости он набрался давно, фантазия его не подводила никогда, за решимостью дел практически тоже не вставало – явился же он наконец пред светлы очи Ноя Де Велде; тот же, взъерошенный, с кожей белой до синюшности, с глазами растерянными настолько, что они смотрелись неестественно, наподобие стрекозьих, с обветренными губами, которые раздражали Лутича куда сильней, чем он мог объяснить, а уж завлекали-то как, – он стоял и смотрел на Лутича, кажется, собирался что-то сказать – неизвестно, попросить ли, потребовать, приказать, – а в результате открывал губы – облизывал их – закрывал – снова открывал – и не моргал. Не то чтобы ждал чего-то, но вполне возможно, что был бы не против. Или кто их знает, этих землероек. Они ведь близки к истокам, к матери-природе, не меньше, знают все о природных силах и прочей метафизической дряни, наверняка не должны испытывать смущения перед банальными плотскими интересами, наверняка и Ной – Де Велде, мать его – относится к сексу с известным прагматизмом, думает, что это упражнения, чтобы разные физиологические жидкости в простате и семенных пузырьках не застаивались, ну и удовольствие приятным бонусом, и если Лутич намекает, то и Де Велде не откажется, проблемы в этом практически никакой. Такие рассуждения были не очень приятными, возможно, не очень близкими к истине, возможно, сам Де Велде не понимал, какого хрена он делает с Лутичем вдали от всех людей, в той части пузыря, которая считается вполне благоустроеннной и предназначенный не только для промышленного сельского хозяйства, но и для созерцания-любования-досуга; возможно, он не понимал, во что вляпался, затащив в этот укромный уголок Лутича, изо всех знакомых, которые вроде как не против развлечься – его; в любом случае, Лутич считал, что согласие Де Велде получено не только на сложные фатические ритуалы, но и на более однозначные прелюдии, а вообще его тело решительно говорило ему: насрать на политесы, действуй, жестянка хренова!

Дальнейшее было делом техники. Забытыми, черт побери, действиями, которыми Златан Лутич не особо развлекался в звенящем от страстей юношестве – у него были другие приоритеты. Что-то он знал, что-то – предполагал, что-то просто хотел подарить Де Велде. Ною – например, магическое сближение губ, сладкое, пряное, томное, болезненное, доставляющее ему самому бесконечное удовольствие, тем более что этот адепт естественности не думал пугаться, стыдиться или еще что-то, он как зачарованный следил за Лутичем, встревоженно переводя взгляд с губ на глаза, с них – на губы, не вспоминал о том, что свои губы пересохли, забывал дышать; его рука тянулась вверх, к шее Лутича, не иначе, но он мужественно ее одергивал, и кто его знает, по какой такой идиотской причине – Златан Лутич бы не возражал, а очень даже приветствовал бы инициативность Ноя Де Велде. Ему казалось, что воздух вокруг них искрит, и запах у него насыщался тестостероном все сильней, и покрытие под грушевыми деревьями и рядом с малиновыми кустами просто замечательно мягкое, и Ной Де Велде разрывался между неловкостью – неуверенностью в правильном анализе реакций своего организма и жаждой испытать то, к чему привел их обоих, а все не определялся, чего хочет от них. Цветущие груши пахли, кстати, сладко, дурманили не хуже икс-дорфинов каких-нибудь, или это казалось Лутичу, и не они ли были причиной, по которой глаза Ноя темнели.

Златан Лутич положил руку Ною Де Велде на плечо, осторожно потянул на себя, бережно коснулся его губ. Воистину – медовых. Хотя на вкус пресных и шершавых на ощупь. Этот землеройный зачарованный принц хоть бы пошевелился в ответ, стоял, приоткрыв рот, тянулся за еще одним поцелуем, не дышал, смакуя блаженство, а Лутич понимал две вещи. Первая: в таком виде, читай, в полузабытом возбуждении и с такой эрекцией, он хрен пойдет отсюда до своей конторы – позорище какое, это сплетен будет на полгода, и вторая: здесь на травке ни прилечь и поублажать друг дружку, ни прижать этого очарованного к дереву и потискать всласть не получится, ибо деревца, конечно, цвели обильно и плодоносили исключительно мощно, но стволы имели хлипкие, а ветки на них начинали расти на уровне полуметра, и идея насчет того, чтобы опустить Ноя на травку казалась привлекательной, но при температуре в плюс тринадцать кто-то из них непременно отморозит задницу, а другой – яйца. Можно было бы дернуть Ноя и спросить, куда можно заныкаться и продолжить взаимное услаждение, но как бы тот не опомнился и не сбежал, а помимо этого – Лутичу хотелось стоять под этим хиленьким деревцем как минимум вечность и просто целоваться.

Так что он демонстрировал Ною Де Велде свои способности и позволял ему удивлять себя. А тот был горазд на это: чувственен был до такой степени, что Лутич словно со стороны слышал свои собственные стоны, наслаждался и смаковал их и жадное дыхание Ноя вместе с ними. А еще его костлявое тело, спрятанное под рабочим комбинезоном, а еще проворные руки, а еще его ловкий язык.

Он потом долго стоял под деревом, разглядывал лицо Ноя, вроде знакомое, вроде иное, но все равно знакомое, вроде и незнакомое, держал его в руках, осторожно проводил подушечками больших пальцев по щекам и подбородку, бережно касался губами его губ. Нужно было что-то сказать. Главное, чтобы ничего дурного не брякнуть, а то мог. В груди зрели идиотские слова; пока еще у них не до конца сформировалась звуковая оболочка, но это могло быть что угодно – от «Я тебя…» или «Шикарная у тебя жопа» до «Не хочешь прогуляться до ЗАГСа?». И неизвестно было, на что из этого Ной отреагирует восторженно, а от чего потянется за секатором. Комендант Лутич решился: