Две души Арчи Кремера (СИ)

========== Часть 33 ==========

Николай – Одержимый-звездами-летун – Канторович находился на пути к астероидному поясу. Полет проходил в штатном режиме, все было в порядке, он был одним из двух бодрствующих людей в команде из шестерых человек. Второй бодрствующий тип сидел, натянув на голову вирт-шлем и сосредоточенно проходил очередную аркаду, которую презентовал их доблестной команде все тот же неугомонный Захария Смолянин, который ныл Николаю Канторовичу, что он один, позабыт-позаброшен, покинут и постепенно покрывается паутиной и плесенью. У него даже… Захария начал делиться интимным шепотом, что там «у него даже», и Николай порадовался, что его напарника куда больше интересует зáмок с зомби, чем что происходит в полутора метрах. А Смолянин, засранец, продолжал рассказывать, как тоскует по… и по… и по…, и Николай удивлялся: он-то считал, что постиг бездны разврата, а оказывается, что он только ножки там помочил.

В зале было тихо. Лиам чертыхался, время от времени подергивался, уворачиваясь от опасностей, время от времени просыпался искин, что-то сообщал ему, единственно бодрствующему, но больше для того, чтобы убедиться, что человек присутствует и внимателен, чем чтобы забить тревогу. Николай отвечал ему, слушал треп Захарии, клял его – про себя и с растерянной улыбкой: стервецу хотелось ласк, и он хотел, чтобы и Николаю их хотелось, а Николай – на посту, чтоб его. Они жили вместе уже шестой месяц. Шестой марсианский месяц, который длиннее земного на восемьдесят с лишком процентов – марсианский год состоит из 668,6 суток, и разбили его все на те же двенадцать месяцев. Дань традициям, все такое. Одиннадцать с лишком земных месяцев. Ни на что не похожее время.

Поначалу Николай пытался злиться на всех тех, кто смел и даже считал, что имеет право называть Захарию Смолянина – его Захарию, черт побери – Лапочкой. Это было как-то необъяснимо, неприемлемо, чрезмерно интимно, что ли. Потом же он убедился: ничего в этом особенного не было. Захария был именно Лапочкой. Или: стервецом, засранцем, прохиндеем, убью-гада, безобразником и прочая, и прочая. Или Смоляниным. Или «стервецом Смоляниным, чтоб-он-сдох-Смоляниным», и так далее. Захарией он оставался для него. В этом было особое благословение: Захария Смолянин так упрямо отказывался от имени, навязанного ему строгими родичами – всю свою жизнь, считай: вначале доказывал, что он не Смолянин-внук-того-и-того и Смолянин-сын, а сам по себе, а затем: что он не Захария – вешалка для этого дурацкого имени, а Смолянин, и он так успешно провел свою кампанию, что, кажется, забыл, каково это – называться по имени, и терялся, а затем замирал в восторге и прижимался к Николаю всем телом. В качестве реабилитации за такие щенячьи восторги он придумывал самые разные клички для Николая, и «Гепард моего седца» было самым безобидным. Но дело было даже не в этом, а в том, что возможность обращаться друг к другу не через миллионы километров, не в идиотских чатах, когда как бы ты ни спешил отвечать, задержка все равно составляет не менее двенадцати минут, а если Марс и Земля находятся по разные стороны солнца, так и вообще лучше не дергаться, а из соседней комнаты – эта щедрость судьбы заставляла по-особенному звучать их имена в устах друг друга. Поэтому Николай не был против, когда слышал от своих новых сослуживцев: Лапочка то, Лапочка сё. Пусть их; для него лапочка – Захария, и он соглашался быть Захарией только для Николая.

Только жизнь с Захарией Смоляниным оказывалась непростой. Они оба были слишком взрослыми и слишком своенравными людьми, чтобы так просто привыкнуть друг к другу. Они были разными – причем не как белое и черное, а как багровое и мокрая губка, например. Не противоположностями – просто совершенно непохожими. Захарию привлекала в Николае целеустремленность, которая проявлялась в том, чтобы стремиться наверх и там уже примкнуть к нужной группе; Николая влекла в Захарии настойчивость, с которой он тянулся к самым разным людям. Николай предпочитал шаблоны, которыми он оперировал с виртуозной ловкостью, создавая при этом что-то уникально свое; Захария их категорически не принимал. Николай гордился своей дисциплинированностью и был настолько самонадеян, что поначалу посматривал свысока на «этого гражданского», был снисходителен, пусть и полон нежности, считая Захарию образчиком анархиста; что, разумеется привело к посрамлению самонадеянного лейтенанта: можно взлететь высоко-высоко, будучи раздолбаем, можно даже попарить в самых верхах, но не удержаться. Постоянство успешности должно, не может не иметь основанием трудолюбие и настойчивость, и этих качеств было у Захарии Смолянина в избытке. Он имел право называть себя лучшим, как ни крути – тогда имел, когда летел на Марс, и сейчас имел, прожив на Марсе четыре года. Нечто подобное испытывал и Захария: он считал Николая некоторым образом закоснелым служакой и удивлялся каждый раз, когда тот его разочаровывал.

А помимо этого привычки, которые у них были очень различными и давно превратились в объект тайного культа. Чисто физиологические особенности, которые у них не совпадали: Захария был ночным животным; Николай предпочитал вставать рано и не очень любил слишком долгие ночные бодрствования. У них были разные пристрастия: Захария находил интересными знакомых Николая (сослуживцев, которых тот пока предпочитал не называть друзьями), но люди, с которыми охотно проводил время Захария, Николая пугали: вот кто был настоящими анархистами. И где только этот прохиндей таких брал, вроде же великое движение «Марс обитаемый» до сих пор находилось под контролем и цензурой военных, которые пропускали на Марс только достаточно предсказуемых и однозначно надежных людей.

А помимо этого, их отношение друг к другу. Николай был ревнив, но предпочитал помалкивать. Захария был ревнив, но предпочитал скандалить – и не с ним. Николай упрямо считал себя альфой в их маленьком прайде, но ехидный голосок, до зубной боли похожий на Смолянинский, интересовался у него: да неужели, а ты действительно уверен, а у тебя морда не треснет? И по большому счету: Николаю было почти все равно, где жить. И сначала они жили в конурке Захарии, затем Захария же истребовал у Лутича хоромы побольше и подостойней двух звезд Марс-сити; затем Захария озаботился семейным транспортом; Захария же улаживал бытовые детали с Лутичем, Ставролакисом, статистиками, снова Лутичем, занимался ремонтом, снова воевал с Лутичем, а как ругался со Ставролакисом, отстаивая свое право присутствовать на приземлении «Триплоцефала» – это вошло в анналы короткой пока истории Марс-сити. И отвоевал же. Одно слово – Смолянин.

Этот самый Смолянин возлежал на кровати в прозрачных штанишках; он лакомился мороженым – используя в качестве объекта воздействия на либидо гепарда своего сердца где ложку, а где и палец, и, пресытившись фантазиями на интимные сцены, требовал от Николая подробного отчета о том, где, когда, как и в каком настроении прошел день. Марсианский, разумеется, а на корабле это в любом случае был всего лишь отрезок времени.

Николай рассказывал. Даже придумывал подробности, если существовавших недоставало, чтобы произвести впечатление на неугомонного Захарию. Все его внимание было обращено на пальцы Захарии, с которых тот старательно слизывал мороженое, с куда меньшим успехом Николай замечал озорной блеск глаз Захарии, но ямочки у рта видел, совершенно замечательные ямочки, такие проказливые, изящные-прекрасные настолько, насколько только могут быть прекрасными атрибуты Захарии Смолянина, то есть практически совершенные.

Вылеты «Триплоцефала» длились долго, часто неделями, в будущем, возможно, и месяцами – марсианскими, не терранскими. Дело было не в расстояниях: по ближайшей оценке, пригодные для промышленной переработки астероиды болтались в астероидном поясе уже в десяти миллионах километрах от Марса, а тренировочные вылеты корабль совершал к совсем мелким камням за четыре миллиона километров. Лёту – пара дней. Самое сложное – разгон, а затем: торможение, сближение, захват, разгон, торможение, посадка груза, посадка корабля. Это требовало многих и многих усилий. Как бы хорошо корабль ни был оснащен самыми разными датчиками, как бы хорошо его ни сопровождали ареанские диспетчеры, шанс столкновения с совсем малыми космическими телами был все-таки велик. Захват астероида – тоже сложная штука, меняющая динамику полета самым неожиданным образом, и путь домой занимал раза в три дольше времени; и отделение груза, а затем посадка корабля – на огромном плато на вершине Олимпа, что не делало ее более легкой.