Две души Арчи Кремера (СИ)

Стартовая площадка для «Триплоцефала» находилась в ста с небольшим километрах от города. Точней, город находился неподалеку от нее. Забавная штука: Марс, считай карлик рядом с Землей, весит раз в десять меньше, объем у него – тоже что-то около десяти процентов от земного, а рельеф по сравнению с терранским просто гигантский: кратеры на нем огромнейшие, диаметром по нескольку сотен километров, и реки – куда больше, чем Амазонка, и когда были полноводными – в них текло в десятки тысяч раз больше воды, чем в ней; самая большая гора в Солнечной систем тоже на Марсе располагается – и выше Эвереста в два с лишком раза. Собственно, именно гора Олимп служила стартовой площадкой для грузовых кораблей, которые начинали летать в астероидный пояс все чаще. Во-первых, относительно ровная поверхность; во-вторых, камень, на котором не оседала марсианская пыль – не то что в долинах; соответственно не так усердно нужно счищать ее. В-третьих, высоко: невысокая сила тяжести на Марсе уменьшалась еще в несколько раз, что делало значительно более легким взлет огромного корабля.

В проектировке этого взлетного комплекса принимало участие бюро – именно так, одно из нескольких, – в котором имел несчастье работать и Илиас Рейндерс – он, конечно, долетел до Земли, прошел реабилитационный курс, почти полностью привык к земной силе тяжести, был доволен, горд считаться героем, благосклонно принимал восторги от земных обывателей, и все, что происходило на Марсе, особенно эскапады Захарии Смолянина, остались в далеком прошлом – вроде как. Отношение этого заразы и реакция самого Илиаса Рейндерса на него въелись в мозг так, что вытравить их не получалось никакими средствами. Даже приглашение на небольшой праздник, который Надежда Рейндерс организовала по совершенно незначительному поводу, но очень тщательно, на который пригласила немного людей, но отобрала их крайне внимательно, и на котором небольшой звездочкой мерцал сам Илиас Рейндерс, восторга не вызвало. Еще лет десять назад Илиас Рейндерс был бы в восторге от внимания, которое ему уделял дед, от благосклонности, с которой бабка зазывала его в гости, а нынче куда больше его волновало, что он убрался с Марса, не оставив после себя особой памяти. Ну был на Марсе, но один из – их много там было, которые что-то проектировали, что-то строили, что-то наблюдали. С другой стороны, те, кто мог презрительно фыркнуть, отказаться подать руку при встрече или высказать нелестные замечания по поводу работы Рейндерса, тоже остались на Марсе. А на Земле имело значение, насколько красочно составлен список достижений. Он-то был хорош, но гордиться ни им, ни собой не получалось.

Армин Рейндерс читал, разумеется, рапорт Лутича. Читал и скрежетал зубами. Лутич постарался быть как можно более дипломатичным, ни в коем случае не называл виновников и даже отказывался смотреть в ту сторону, в которой они находились, но это было ненужным: в условиях ограниченного количества действующих лиц прямое указание на подозреваемого необязательно, человек знающий и без этого поймет. А Рейндерс был как раз из очень знающих.

С другой стороны, Златан Лутич был не тем человеком, чьему мнению можно было доверять полностью. Он разбирался в конструкциях-материалах-строительстве на уровне, пусть и впечатляющем, но недостаточном для адекватной оценки экспертных заключений – а экспертные заключения скорее всего пристрастны, даже не так, скорее однобоки, потому что людей, способных дать грамотную оценку сооружениям, на Марсе пока еще нет. И кроме этого, сама личность Лутича, она, как бы это помягче выразить, не была кликушеской, то есть не вполне. Но некоторые особенности его биографии, о которых Рейндерс был неплохо осведомлен, позволяли уделять немного менее внимания содержанию рапорта и немного более конъюнктуре, контексту, так сказать, психической подоплеке, которая некоторым образом повлияла на решение Лутича оставить этот документ. Сомневаться в качестве произведенного продукта не приходилось – оснований, с точки зрения функционирования комплекса, не находилось. В том, что некоторые люди чуть более внимательны, чем принято, есть определенные положительные стороны – народ бдит, значит, вероятность преступного небрежения снижается до ничтожно малой.

Иными словами, по изучении материалов и после привлечения к их оценке специалистов генерал Рейндерс велел своим адъютантам составить развернутый ответ, включающий и рекомендательную часть. Срок – три месяца. Важность: незначительная. Секретность – повышенная, потому что Рейндерс был категорическим противником нагнетания эмоций. И кроме того, специалисты все как один признали: возможность критической деформации куполов возможна при одновременном воздействии на них самых разных факторов, что представляется крайне маловероятным. Опять же: неравным нулю, разумеется (это было бы ненаучно), но к нулю стремящимся.

Лутич подозревал нечто подобное, поэтому решился на консультации с друзьями-инженерами в Марс-сити и привлечение к общественно-полезному и аресо-угодному делу Захарии Смолянина, точней, не столько его, сколько гиперкомпьютер, который этот прохиндей воспевал на каждом шагу. И если первые сказали: «Отлично, с удовольствием!», то последний кокетливо ухмыльнулся и спросил, трепетно взмахивая ресницами:

– А что мне за это будет?

Лутич сделал два решительных шага и навис над ним.

Захария застенчиво заулыбался.

– Это так любезно с твоей стороны, но ты совершенно не в моем вкусе, и кроме того, мое сердце сейчас в определенной степени занято, что находит свое отражение и в, м-м-м, энергичности либидо, – он томно потянулся.

Лутич шумно втянул воздух и совершил уставный поворот на сто восемьдесят градусов.

– Ладно, попрошу Майю Фишер, – процедил Лутич и сделал вид, что собирается уходить.

– Стоять! – рявкнул Захария. И голос у него был – звучный. Как у пра-прадеда, того, который был простым капралом на простом эсминце. Но весу в Захарии было не в пример меньше и по сравнению с пращуром, а особенно по сравнению с комендантом Лутичем. – Ты серьезно собираешься это сделать?

– Что? Повысить давление до расчетного? Да. Но сначала я хочу проверить, выдержат ли купола после нескольких лет эксплуатации.

У Захарии вытянулость лицо.

– Ты подумал, что сказал? Ты только что предположил, что нескольких лет эксплуатации достаточно, чтобы пузыри утратили свои расчетные характеристики настолько, чтобы херакнуться, когда в них давление повысится? То есть мы все потенциально ходим под одним большим кабздецом, так, что ли? Нам на голову может в любой момент обрушиться вот вся эта херня?!

Он прыгал вокруг Лутича, орал и тыкал пальцем вверх, указывая на купол. Тот постоял, задумчиво глядя вверх, затем ухватил Захарию за волосы и оттянул его голову назад.

– Секция четырнадцать, участки со второго по четвертый, – ровно говорил он, за волосы направляя взгляд несчастного Смолянина. – Там, где еще не натянуты ваши экраны. Помнишь, что туда попало? Они выдержали. Вон туда посмотри, секция два. Та же история, тебя здесь еще не было. С тех пор никаких изменений. За все время моего пребывания на Марсе здесь два раза были зафиксированы ветры со скоростью более трехсот семидесяти километров. Повторить скорость? Пузыри выстояли. Что из этого следует?

– Что ты с меня скальп снимешь, – процедил Захария, пытаясь изогнуться так, чтобы коже на голове было не так больно. Только гнуться приходилось под невероятными углами.

– Невелика потеря. У тебя в любом случае мало чего своего осталось.

– У меня все свое! – вскинулся Захария, только что не подпрыгнул. – У меня даже зубы свои, не то что волосы! Не равняй меня по себе!

Лутич сжал зубы. Выпрямился, сцепил руки за спиной.

– Действительно. – Тихо отозвался он. – Прошу прощения, что посмел осквернить твои священные натуральные волосы, прикоснувшись к ним моим грязным протезом.

Захария враз утратил боевой задор. Он растерянно заморгал, попытался подобрать хоть какие-то слова, но что-то в голову лезли совсем глупые вещи.