Кrom fendere, или Опасные гастроли (СИ)

Ким кубарем свалился с кровати. Через минуту по его номеру уже поплыл гитарный голос — с надрывом, нервный, но уверенный. Он выплыл в открытую балконную дверь и полетел над Нью-Йорком, над фантасмагорическими крышами, на рассвет, что прятался за башнями железобетонных небоскрёбов...

«Лю-блю-его. Он-мой. Так-решено. Судьба-моя-судьба-его. Жить. Буду. Для. Него». — Бегали тренированные проворные пальцы по гитарным струнам и ладам. «Знай-ю-ю-ю. Верь-ю-ю-ю. Любь-и-и-и-и-и!» — отвечала Линда с улыбкой, самовольно уходя в импровизацию, то повизгивая, но чистенько, без петухов, то отменно поливая (1). Ким именно за улыбчивость любил свою гитару, а ещё за верность, и за редкий голос, и за то, что она умела лаковой полировкой отражать стук сердца...

— Убью! На кол! Кишки выпущу! Дай поспать, гад! — раздался в соседней комнате рык Свечки, и тяжело грохнуло — похоже, в стену запустили чем-то увесистым. Вот дураки, всё спят и спят! Ну разве можно спать, когда вокруг столько музыки и любви? Даже небо, и облака, и эти дурацкие дома-верзилы — всё звенит от любви, качается!

Ким аккуратно отложил Линду, но музыка не замолчала, не прервалась, она продолжала петь внутри него и вокруг. Он, как был босиком, вышел на балкон, с удовольствием вдохнул утренний нью-йоркский воздух, показавшийся чуть ли не горным, потянулся, сладко качнув силу по всем мышцам, тряхнул копной нечёсаных волос и, легко оттолкнувшись ногами, запрыгнул на поручень перил. Балансируя, медленно распрямился в полный рост. Развёл руки. Да!

Даже ветер побоялся трогать его — нормальные люди не ходят с утра пораньше по перилам открытых балконов на 25-ых этажах... Ким реально почувствовал, что за спиной растут крылья и дают дополнительный баланс. Два оперённых паруса, мощных и свободных, с ними ни за что не упадёшь! И не уронишь Джея. Ты, малыш Джей Эс, только держись за меня покрепче, не разжимай рук!.. Ладно, не малыш. Но свой до ужаса... часть... как музыка — слуху, воздух — ветру, движение — жизни...

Да, жить трудно и больно, но так прекрасно! И даже неизвестность не может испугать и уж тем более смутить Кима Мартинсена. Когда любишь и любим, можно выдержать любую боль, пережить её, пе-ре-жить вместе с любимым Джеймсом! Жить! Жить!

Вдруг его что-то резко кольнуло в руку. Ещё раз, и обожгло, показалось, что невидимый меч невидимого врага отсёк ему палец. Тот, на котором обручальное кольцо.

Ким спрыгнул на пол балкона и прижал палец к губам. Провёл языком, как пёс, зализывающий рану. Крови не было, но её вкус отчётливо вспенился со слюной. Ах, блядь, кровь! Снова кровь! Везде кровь! Кто её только выдумал! Пламя, самое сильное, хоть Адское, как у магов, — холоднее; любые пытки, самые изощрённые, боль, самая непереносимая — легче; какой угодно неподъёмный груз — пушинка; все тайны и загадки мира — детские считалочки... по сравнению с Жаждой Крови, с Зовом Крови, с Властью Крови. Бескровные боги не вразумляли бы бескровных человечков, бескровные правители высыхали бы, ещё не родившись, как мумии людских зародышей, бескровные матери не сумели бы прокормить бескровных младенцев своими молочными грудями, бескровные любовники не бились бы в оргазмах, да просто нечем было бы биться: без крови даже пенис — всего лишь шматок малосимпатичной плоти.

И без крови, выпитой за многие тысячелетия его предками, не было бы Кима Мартинсена, Гуля-Упыря, разгильдяя-жердь, гитариста-Мотылька, в общем-то безобидного типа, если его не доставать, и даже очень ласкового, если его потрогать в нужном месте, честного, ну в основном, искреннего с друзьями, не жадного, не злого (почти никогда), засранца и задрота, попробовавшего в своей не слишком длинной жизни столько всякой всячины, что хватило бы на всех жителей приличного провинциального городка. А вот крови, живой, человечьей, как ему положено по рождению, не попробовавшего... Время пришло!

Ким знал толк в ломках, чего уж скрывать. Эту ломку по крови ему не пересидеть в берлоге.

И ломку по любви.

С его пальца продолжали настойчиво стягивать кольцо. Сопротивляясь, металлический ободок уже врезался в кожу, сжался, как резиновый.

— Зачем? Ну, зачем?! Я же спрашивал, согласен ли ты! Я не брал тебя силой! Не вынуждал! Зачем ты так со мной? Свободы хочешь? Ну, я дам тебе свободу! Сам себя в жопу свою упырью ёбну так, что яйца вздуются — и нахер! Крови хотите?! Все хотите крови? Все? Будет вам кровь! Заебётесь шваброй подтирать!

Ким был так зол! И чувствовал себя... таким несчастным. Сейчас — просто уйти бы куда-нибудь, уйти...

Захлестнула обречённость. Он из дома сбежал, чтобы не ступать след в след за теми, кто шёл до него, а двигаться своей дорогой. И вот, в самый неожиданный момент, когда загорелась душа на славного родного мальчишку, когда побежала волна прихода — не остановишь, не запрёшь обратно в вене, вот тут вдруг снесло его на старую постылую тропу, по которой след в след, след в след, прошли и продолжают идти бессмертные Зоргэны... Вот мама-то обрадуется, дождалась...

Крик души готового родиться вампира рванул в нью-йоркское уже светлое небо. Ким заорал так громко и резко, будто его резали, убивали. Весь его терпёж лопнул. Так горько стало! До самых печенок...

Грохот отлетевшего на несколько метров стула, звон сметаемого со стола стекла и треск корпуса вбиваемой, точно боевой топор, в стенку гитары не придали сил, не вернули крепкого настроя, которым Ким связывал свои нервы в последние дни.

Он не только Линду о стену размозжил, чуть сам с балкона не сиганул вниз — так хотелось себе грудную клетку взломать! Чтобы треснула дурацкая шкатулка его души, и чтоб тихо стало. Пусть и за гробом, но чтобы — настоящий, гнилой и смрадный! Такой, в которых все эти людишки верят, без романтики киношной...

— Короче, мне очень хуево, — заключил Ким, — и девку свою разгрохал — вон, какая страхоёбла стала: один гриф. Будто гранатой разпиздило дуру! Вот же предки удружили — такую червоточину в меня всунули! Я просил? Я просил так, спрашиваю? Кровожуи, жижки вам? Выебенное спасибо, мама-папа!

Солнце выпрыгнуло из-за тучи, как убийца в золотистом плаще, и чуть не выжгло Киму глаза. Наверное, только через минуту или дольше он сообразил, что, не моргая и даже не прищуриваясь, смотрит на диск раннего, но давно не рассветного светила. Дерзкий луч погладил его по щеке. И зашипел, столкнувшись с леденящей чернотой, зубастой гадиной свернувшейся под бледной кожей. В каком-то чудом сохранившемся посреди погрома зеркале блеснули ярко-красные глаза. Новорождённый, голодный вампир гибкой тенью скользнул в коридор — на охоту.

Прошли века надежд беспечных над землею!

*

Разгром в комнате Кима никто из Мотыльков не заметил. Шума не слышали. Странно. Неужели Мартинсен как-то умудрился навесить Тишину?

Сай, уже после полудня направившийся вытаскивать слишком долго спящего друга на репетицию, озадаченно рассматривал словно взорванное изнутри помещение. Блин, что тут было?! Тревога, качнувшая качели его душевного равновесия, испуганно взвизгнула — Линда! Упырь свою ненаглядную девочку разбил! Где он сам?!

Сердце заныло. Ах, как нехорошо.

Сделав пару шагов, Сольвай заметил на полу... кровь. Нет... Много крови, густая размазанная полоса, как если бы волокли человека.

За раздвижной перегородкой, у кровати, и на ней, на порванной в клочья постели — кровь. На стене — пятна и брызги крови. У мага Скорпиуса Малфоя включился древний защитный инстинкт, он напружинился, как перед атакой, и приготовил волшебную палочку. Жаль, не изучал боевую магию, вот бы сейчас пригодилась.

Из ванной доносились страшные чавкающие звуки. Сольвай боялся даже думать, кого или что увидит там. Но смело, хоть и очень медленно, двинулся вперёд. Другого варианта не было. Кем бы ни стал Ким Мормо Мартинсен, что бы ни натворил, сдавать властям его нельзя...

У приоткрытой двери в ванную валялись несколько липких, надорванных прозрачных пакетов... с остатками крови... Стараясь не наступать на них, а ещё на какую-то ужасную слизь и непонятные выделения, почти не дыша, замирая от каждого нового звука, Сольвай наклонился и с удивлением прочитал на пакете: New York-Presbyterian Hospital (5).