Кrom fendere, или Опасные гастроли (СИ)

Это было невыносимо!

И ведь не сбежишь.

Ни от друзей, ни от Лукаса. Ни от себя...

Все ребята, кроме Мати и Сая, напились на радостях весьма прилично и ватагой гогочущих викингов потащили Лукаса в репетиционный зал, показывать ему новые песни и петь для него новые танцы. По дороге бывший Мотылёк от них сбежал — как оказалось, пьяным только выглядел. Он вернулся к Сольваю и просто сказал:

— Пойдём погуляем? Я это... отвык столько пить, хорошо бы проветриться. Ночь классная, пойдём?

И Сай, конечно же, сразу согласился. Потому что понял, как сильно скучал по Лукасу...

«Как же я скучал!» — чуть не сорвалось с его губ. Огромным усилием воли удалось промолчать, но, похоже, Лукас прочитал эти слова в глазах Сая — и улыбнулся, так мягко, как умеет улыбаться он один во всём мире, и напомнил:

— Куртку прихвати, Kylling (2), ночь не жаркая, тебе надо горло беречь.

От этого «цыплёнка» Сая ударило каким-то внутренним током. Только Лукас так его называл, больше никто и никогда. Помнится, Сай на это прозвище сперва дико обиделся. «Какая я тебе цыпа?» — Зло зыркнул он тогда на будущего композитора и дирижёра Фейна, приводившего его первые грандиозные музыкальные идеи в читаемый с нотного стана вид. А тот очень серьёзно ответил, что имел в виду совсем другое: киллин — убивающий, убийственный. «Я никого не убиваю. И не собираюсь. Жизнь — высшая ценность...» — Растерялся Сольвай. А Лукас обнял его за талию, взглянул в глаза сверху вниз, но так, как если бы опустился на колени, и произнёс: «Меня убил. Слышишь, сердце не бьётся? Воскресить теперь можно только одним способом. Сам догадаешься, каким? Или подсказать, цыплёнок?» — «Сам! — уверенно ответил Сай. — Я всё сам!» — И впервые поцеловал Фейна в губы...

Уже минут пятнадцать они шли по оживлённому Чайна-тауну, вокруг кипела ночная жизнь. Нью-Йорк переливался всеми красками, взрывался фейерверками неона, шумел, громко смеялся, флиртовал с двумя симпатичными молодыми парнями, нахально подмигивал им фарами шикарных авто и требовательно клаксонил; без спросу, точно игривыми ладонями, трогал ветром их волосы и щёки; бесстыдно, будто прилипчивая ночная бабочка, которой легче подарить за красивые глазки десятку, чем отвязаться, ласкал ароматами кафе, ресторанов и зазывал яркими витринами, яркой музыкой, яркой одеждой на сексуальных телах, яркими улыбками, яркими желаниями... один раз даже предложил zol (3) со скидкой.

А они всё шли и шли, болтали ни о чём. Рассказывали друг другу о себе. Ну то, что случилось за последний год. Лукас, оказывается, заканчивал своё музыкальное образование в местной консерватории, в Рокфеллер-центре, и скоро ему предстояло стать вторым дирижёром в знаменитом New York Philharmonic (4).

Слово за слово, шаг за шагом, взгляд за взглядом — так и подошли к самому главному.

Сольвай долго обстоятельно объяснял, как «КF» оказались в Нью-Йорке в нарушение их американского гастрольного расписания: чёртовы забастовки, охватившие чуть ли не треть Штатов, окрасили чёрным последние августовские дни на всех календарях Нового Света, волна студенческих беспорядков, какая-то опасная лихорадка на юго-востоке...

— Судьба! — подытожил Лукас, странно разглядывая Сая. Тому, никогда не смущавшемуся ни от чьего внимания, почему-то захотелось спрятаться, закрыться, хотя бы отвернуться. Что он и сделал, уставившись в витрину с зеркалами и серебряными статуэтками. И тут же пожалел об этом — теперь из каждого зеркала на него смотрели синие глаза, много-много синих глаз, блестящих, серебрящихся поволокой и заметных даже на фоне окружающего ночного буйства электрических красок. Так много взглядов Лукаса было для Сольвая явным перебором — он просто захлебнулся, утонул в нахлынувших воспоминаниях. Говорят, что утопленник перед самой смертью чувствует от гипоксии кайф и перестаёт бороться за жизнь — Саю захотелось утонуть, в синеве глаз своего первого мужчины...

— Почему судьба? О чём ты? — спросил он.

— У меня через три дня важная деловая поездка, — пояснил Лукас, — я видел афиши о ваших гастролях, но получалось, что мы должны были разминуться, обидно, и вдруг — вы тут. Разве не судьба?

Сай не знал, что ответить, и нужно ли вообще говорить. Молчание затянулось.

Лукас вдруг взял его за руку. Просто дотронулся до ладони и, придерживая локоть, притянул руку к себе. Как если бы это был отдельный от Сая, неживой предмет.

— Как бабочки они сжигают крылья на холоде бенгальского огня... — рассеянно проговорил он, рассматривая пальцы Сольвая. Тот удивлённо поднял брови, но ладонь не убрал. — Маленькие актрисы, — пояснил Фейн, — Александр Вертинский, русская эстрада первой половины XX века.

— Ах, да... — Кивнул Сольвай, будто бы теперь ему было всё понятно, и про странную фразу, и про эту странную встречу с Лукасом, и про странное ощущение во всём теле. Холод бенгальского огня. Как это Лукас угадал?

— Мне ваша Матильда понравилась, — невпопад продолжил Фейн. Или это Сай потерял нить разговора? — Она красавица и... как бы сказать... хозяюшка. На сцене я её видел, она молодец.

— При чём тут Мати?

— Она твоя девушка? Я помню, что ты, Kylling, не натурал, но подумал, что... в общем, она тебе подходит. Я имею в виду... для семьи.

— Мы с Матильдой — подружки, Geschwister (5). Я подружек не трахаю. Они меня тоже. И ты всё-таки забыл: я не ненатурал, а гей, суть в нюансах. А ты би?

— Интересный разговор, — хмыкнул Лукас, — многообещающий. Я... не би. Я однолюб. Знаешь, цыпонька, так живёшь, что-то делаешь, может быть, даже важное и нужное, к чему-то стремишься, учишься, пытаешься раскрыть тайну музыки, ну, спортом там тоже занимаешься, сексом, питаешься правильно, читаешь, размышляешь, много всего, что делает тебя именно тобой, общаешься с огромным количеством людей. А потом вдруг, в одну минуту, понимаешь, что ты однолюб — собираешь всю свою жизнь в один чемодан и ставишь к ногам самого главного человека в твоей жизни. И ждёшь его ответа: примет ли тебя со всеми этими пожитками?

Сольвай даже непроизвольно опустил взгляд к своим кроссовкам — вдруг на асфальте и правда стоит чемодан?

— О чем ты вообще говоришь, Люк?

— О любви, я хочу с тобой поговорить о любви. А ты просто послушай, ладно? Как много я отдал бы, чтобы поменять своё решение, никуда не рваться, не уезжать тогда, прошлой осенью. Мне казалось, что меня ведёт звезда, и преступление противиться её притяжению. А оказалось, что никакие самые яркие звёзды не могут затмить крошечную искорку, всё время сверкающую в моём сердце. — Лукас приложил ладонь Сольвая к своей груди. — Я столько слов красивых подготовил, даже стихи тебе написал, как влюблённый подросток. А сейчас они все забылись. Только знай, не было ни одного дня, когда бы я не думал о тебе, не было ни одной ночи, чтобы я не мечтал о тебе. У меня послезавтра премьера первого скрипичного концерта. Я написал его для тебя, Сай. Только для тебя, понимаешь? Если бы не ты — не знаю, как я прожил бы этот год и чего добился бы. Сейчас мне всё равно, я вернуться хочу. Консерватория — не главное, главное — ты. Если мне нет места в «Кrom fendere», то возьми меня внештатным консультантом, что ли, аранжировщиком хотя бы, звукоинженером. Я должен быть с тобой, без вариантов. Прости меня, я сразу это не понял, не увидел, не удержал. Ведь сейчас не поздно? Я люблю тебя, Сай. Люблю. Люблю.

Пока Лукас говорил, он всё ближе привлекал к себе Сая, на первое «люблю» легко, как пушинку, хоть сам и был ненамного крупнее, подхватил его и оторвал от земли, на второе «люблю» прижал к его губам свои, коснулся языком, скользнул. Нежно, так нежно, что Сай задохнулся от этой нежности — и на третье «люблю», лихорадочно оглядевшись, втолкнул Лукаса в первую попавшуюся подворотню — в глубокую арку входа какого-то закрытого магазина, придавил к железному ящику банкомата, схватил за голову, как если бы намеревался оторвать её, и впился жадным горячим поцелуем. Лукас снова поднял Сая, держа на весу, тот обвил его бёдра своими. За спиной Лукаса раздался недовольный писк — он случайно нажал какую-то кнопку на банкомате. Алый глазок видеокамеры сразу развернулся на них. Лукас поставил Сая на землю и потащил за руку. Они бежали, от них шарахались люди. Перед ними визжали тормозами машины. Они заскочили за какой-то угол и оказались в темноте. Холодные прутья забора обожгли Сольваю оголённую поясницу — на нём задралась куртка с футболкой, он чувствовал руки на своей спине, в паху, на ягодицах, Лукас впечатал его во что-то твёрдое и прилип к нему намертво. От языка, сходившего с ума во рту Лукаса, жжение разрасталось по всему телу, хотелось унять его, и Сай унимал — целовался в запой, тёрся о разгорячённое напряжённое тело, сжимал плечи и талию Лукаса так сильно, что немели пальцы. Почувствовал огромный стояк, едва помещающийся в брюках любовника — и совсем поплыл. Запрокинул голову назад, повис спиной на одной руке Фейна, позволяя другой трогать себя везде, где она только захочет. В висках бились слова, никак не могли выпрыгнуть из клетки гитарного ритма: