Тишина (СИ)

- Иди, - повторил я, и он вложил свою тонкую руку в мою.

Я подождал, пока он устроится, свернувшись тугим калачиком и положив голову на мое бедро. И не было в этом доверительном жесте ничего, кроме разделенного чувства присутствия, так необходимого нам обоим. Опустил руку на его голову и слегка погладил. Решил спросить, наверное, чтобы обезопасить себя, но это было лишним, я чувствовал, и все же:

- Хочешь, я расскажу тебе свою историю?

По шевелению головы я понял, что все правильно, и начал говорить, осторожно поглаживая его волосы.

- Она не длинная и, наверное, совсем простая, но, поверь, она прочертила жирную линию на всей моей судьбе. Когда я был таким, как ты, даже младше, я встретил его. Говорят, первая любовь бывает нежной, запоминающейся, с воспоминаниями о которой люди идут по жизни, улыбаясь тому, какими детскими и прекрасными были эти чувства. Моя же любовь была не такой, она была изматывающей пыткой, которая не прекращалась долгие годы. Хотя, знаешь, все могло случиться по-другому. Но Том,- мальчишка чуть вздрогнул, - да, Билл, Том. Так вот, он, по всей видимости, просто не умеет по-другому. Не причиняя боли тем, кто любит его.

Я влюбился в него сразу, непонятно за что, да, он был успешен, да, он был потрясающе красив, его энергия заражала все пространство вокруг, и оно начинало светиться, но влюбился я тогда из-за чего-то другого. Его многие любили, ещё больше желали. А я верил в него, просто верил, как в Бога. Я тогда мог жить только моментами наших случайных встреч, мне казалось, он даже не знает, как меня зовут. Он знал… И однажды так случилось… Ты только не волнуйся, Билл, все это давно прошло; так вот… однажды, на вечеринке одного из друзей нам выпало задание поцеловаться. И мы это сделали. Что сказать, мой мир тогда перекрасился, думаю, и мир Тома тоже. Но он не мог признать этого. Я боюсь, что ты сейчас не поймешь, о чем я. Но я не буду тебе говорить об этом.

- Я понимаю, о чем, - раздался хриплый голос Билла. Этот звук чуть не заставил меня подскочить, но я сдержался, лишь трепетной рукой проведя по его голове. Он заговорил, и у меня все смешалось перед глазами, свет стал поразительно тусклым, и потребовалась пауза, прежде чем я понял, что должен продолжать.

- Да… Если ты любишь, то знаешь, - он едва слышно всхлипнул и сжался ещё сильнее, но я продолжал, - это, наверное, неисправимо в нем, это я почувствовал, как только увидел тебя. Почему-то почувствовал, чтос тобой произошло что-то похожее.

Он не принял все это в себе. Он… так случилось, что его отец узнал о нас. Для них обоих это стало большим ударом. Но понял я это значительно позже, когда стал старше. Ведь с того дня никто со мной так и не поговорил. Все молчали. Ни звука не произнесли, спрятались за маской ледяного презрения, будто я был виновен в том факте, что мистер Холт все узнал. А я все пытался, искал с ним встречи, бился, бился, бился, пока… пока в мою сторону не стали прилетать обрывки сплетен, что я грязный пидор, что я недотраханная сучка, много чего, Билл, чего мое разбитое в крошево сердце не могло не впитать. Смешно признать, ведь у нас с Томом и не было ничего, кроме моей любви и поцелуев. Я всегда рисовал себе Тома, которого так и не узнал, любящим, добрым, нежным, своим. Это было такой ошибкой, и все же не было. Глядя на тебя, я понимаю, что не было. Просто, это было не для меня. Том так и не заговорил. А потом все кончилось. Я же говорил, - усмехнувшись, добавил я, - она небольшая, моя история.

Билл приподнялся, а потом и вовсе сел, но близко ко мне и, потянувшись, поцеловал меня в щеку, запросто и бесхитростно, прошептав:

- Мне жаль.

Я ему верил, он понимал, о чем я недоговорил, я почти уверен в этом. И захотел узнать, это было непреодолимое желание:

- Это трудно - молчать?

Он быстро закивал, и из глаз его снова полились слезы.

- Очень трудно, если бы вы знали…

- Я весь твой на сегодня, - улыбнулся я, тыльной стороной руки медленно стирая слезы с его щек.

Он опять успокоился и принялся что-то усиленно обдумывать, хмуря бледный лоб. Я встал и пошел заварить нам чай, чувствуя себя совершенно уютно в этом доме.

Дал ему время отдышаться и одуматься. Я бы не стал просить его об ответной исповеди, я не для того здесь, я здесь, чтобы помочь ему. Поэтому, все будет, как захочет он.

Он был уже спокоен, когда я протянул ему кружку. Глубоко втянув носом душистый запах, Билл прошептал:

- Спасибо.

Мы выпили чай, медленно и не торопясь, я все ещё давал ему время, а потом, когда чай закончился, спросил:

- Если ты все же не хочешь, я пойду, тебе нужен отдых, - я знал, что он не прогонит, и уже дал ему понять что могу выслушать его, но дать ему этот последний выбор тоже должен был.

- Нет, – торопливо ответил он уже чуть окрепшим голосом, – не уходите, пожалуйста.

- Я не уйду, - сказал я, вновь удобно устраиваясь на диване, и он, по негласной традиции, вновь опустил голову на мои колени, а я на неё свою руку. И он начал:

- Мне кажется, я любил его всегда, я не знаю, когда именно полюбил… просто, всегда. Правда, все похоже. Когда я понял, как именно я его люблю, я испугался этого, но не смог сопротивляться себе, это… было сильнее меня. Я так… я так вел себя дома… с мамой, когда меня не брали к ним в гости, с Натали… - Билл вздрогнул. - Я так… - договорить он не смог, но я понял, о чем он. - А потом их не стало, и все это напоминало жуткий и кошмарный сон, и я не знал, что делать. Я стал жить с Томом, мне было больно от того ощущения счастья, которое я испытывал рядом с ним. А Том приходил в ярость только при взгляде на меня, впадал в какое-то оцепенение, наверное, я напоминал ему обо всем, чего у него теперь нет. Он очень горевал, он любил её. Их. А я не знал, как жить. Как любить и ненавидеть себя за это. Однажды, год спустя, когда Том уже немного успокоился, я не выдержал и рассказал ему о своих чувствах. Какого это было - решиться на этот шаг, просто не представить, я и сам, честно говоря, не понимаю, как я мог это сделать. Я выпил пива, мне было так хорошо, что я захотел поделиться этой радостью с ним. А он… он отшвырнул меня… как вещь, ненужную, которую не выкинешь, и которая жжет твои руки. И замолчал, он просто перестал говорить. Он не хотел меня видеть, и я стал прятаться. Он приходил домой поздно, а уходил рано. Я тогда сошел с ума. Я стал диким, я сам понимал, что со мной что-то не так, но остановиться не мог, я все искал чего-то, я не помню, чего, кого. И это длилось так долго, что сил жить просто не оставалось. А ещё меня убивало чувство вины. Оно не покидало меня ни на один день, пока я был с ним. Я сам отравил свою жизнь тем, что радовался, что живу с Томом, это… это, как будто я радовался, что других моих родных больше нет, что никто не мешает. С этим, знаете, - он почти хрипел, - с этим так трудно жить. С этим невозможно жить, – протяжно завыл он, но не прекратил рассказа, - а потом я решил, что все, хватит. Я решил уйти. Это стало единственной мыслью, единственным желанием, даже любовь к Тому не могла пересилить этого.

Я слишком устал от всего. И я сделал это.

Билл замолчал, словно заново переживая все, что с ним случилось.

- А потом Том вылечил меня, он не хотел больше жить со мной, ему было страшно, и он ещё глубже замкнулся. Я не то, чтобы ждал, что он заговорит, нет, но он… он, казалось, просто не может. Через силу он выдавливал из себя необходимые слова и снова уходил, уходил, а я оставался, больше не имея сил, чтобы сделать это ещё раз. Ну, вот тогда я тоже замолчал, думая, что так станет легче, ведь казалось, что ему так легче, и я думал, что и у меня получится. Честно, это не было попыткой достучаться до него. Но мне не легче… не легче, – закончил он.

И повисла тишина, разделенная между нами всеми, такая ненавидимая и желанная, такая своя, что у меня просто не осталось сил. Бедный ребенок, бедный маленький ребенок. Его жизнь легла передо мной чередою серо-черных полос, и появилась уверенность, что я был жалок в своей попытке преодолеть это все эти прошедшие тринадцать лет. А бывает вот так, когда каждый вдох проходит резью меж ребер. Что, тоже сказать ему, что мне жаль? Как ему, малышу, об это скажешь… Я наклонился вперед и крепко обнял его, а он положил свои руки мне на плечи. И мы впитывали всю нашу общую боль, и любовь, и тишину.