Тишина (СИ)

Пока я мечтал о том, чтобы побыстрее найти выход. Неловко ступая вперед, натыкаюсь грудью на грудь. Такое прикосновение, которое разом настроило все рецепторы на нужную волну. Но случилась неприятность. За винными парами и моими силами вглядеться в лицо того, чьи бедра достаточно сильно и властно прижались к моим, я углядел лицо совсем «не того человека». Моего «друга» Макса, который точно не мог быть здесь сейчас. Его зеленые глаза не могли сейчас пожирать без остатка качнувшуюся навстречу притяжению волю. Ну и что, что не он?! Я застопорился в своем желании слиться и смыться. Правда, чуть опустив взгляд, натыкаюсь на белоснежную футболку, обрисовавшую грудь. Почти такую же, выделяющуюся рельефом, созерцание которого бьет по моим оголенным нервам. И я чертовски счастлив отыметь эту сволочь. Именно отыметь, а не дать отыметь себя, хотя, к этому все шло. Да что же за нах, теперь Том. Ты и тут до безобразия… еб… и, наверное, покатило бы, я бы дорисовал в воображении безумный горько-коньячный взор, но… Черная прядь того, кого я не знаю, взметнулась и хлестнула по скуле, будто порезала лезвием. Только этого не хватало. Эти глаза… Этот зов, которому я не смею сопротивляться, отравивший меня своей неправильностью и неуместностью. Я возбудился от мысли, какими становятся глаза мальчишки, когда он кончает.

Резко и без звука выдравшись от вжимающегося в меня в такт громкой музыки члена, я вылетел из зала и неожиданно быстро нашел выход.

Прохладный воздух без предупреждения двинул под дых. И я не в обиде на него. Мерзко на душе. Допился до зеленых чертей, кажутся все подряд, все кто имел надо мной власть и имеет. Прямо, как рождество и три призрака-черта, мать твою. А последний… последний вырубил быстро и без предупреждения.

В бессильном гневе я плелся домой, уже вернув зрению резкость, а мыслям способность настроиться на автопилот. Заломив случайно руку, ощутил боль, выстрелившую резкой стрелой. И почувствовал облегчение от стыда, обугливающего внутренности мозга, который все ещё не желал отпускать последнюю картинку.

Хренов извращенец и мазохист.

***

Я помню, как ты потом сошел с ума. Пытаясь выловить меня по незаметным закоулкам и вжимать во все твердые поверхности, имитируя контакт без контакта. Я прекрасно знал, что ты изменился после того вечера, и о том, что все девчонки в твоем окружении в буквальном смысле повально начали делать попытки упасть в твою постель, и что ты с каждой из них вытворял все… но не мог самого главного, потому что хотел меня. О да, ты хотел меня до боли в яйцах, до молний, которые теперь отчетливо разбивались о мою решимость не давать тебе этого самого главного. Ещё месяц назад ты просто встал бы в удобную позу и попросил об этом. Но сейчас я знал, как только ты получишь это, ты исчезнешь с горизонта. Это было страхом, фобией – твой уход. И я принял твою игру – поймать меня и зажать. Я ловился и зажимался, и хотел, и любил одновременно, желая более всего на свете не стать для тебя тем самым первым стыдным опытом - а это был бы первый опыт, я точно знал - о который ты потом вытрешь ноги, утратив интерес. Я был уверен в том, что этот интерес будет утрачен. Просто чувствовал это в твоих звериных рыках, которые, по идее, могли бы и продолжиться, но… мысль о том, что ты, утолив свой голод, найдешь игрушку поинтереснее, делало меня безумно и безотчетно сильным. В бессильных попытках удержать тебя.

И я доигрался в тот последний день, когда моя решимость практически треснула, споткнувшись о первый и единственный взгляд терпеливо и нежно взирающих на меня кофейных глаз. Это случилось... Твой отец, директор нашей школы мистер Холт, шедший по другой стороне улицы, на которой он совершенно точно не должен был оказаться. На которой ты впервые нежно взял меня за руку и потянул меня в свои объятия, там, где счастье затопило мою душу, выплескиваясь в слышимом едва ли не на всю округу вздохе моего облегчения. И все кончилось. Так и не начавшись.

Твою растерянность при резком окрике я никогда не смогу простить ни тебе, ни себе. Себе - за то, что причинил тебе боль. Тебе - за то, что ты так и не оправился от этого.

За то, кем ты стал после этого. За то, чем ты расплатился со мной за попытки стать для тебя кем-то…

Пусто.

***

Как прошла ночь, я не понял. В воздухе - отвратительный запах, где-то в аптечке есть обезболивающее. И не обойтись без кофе. Хотя зарекся пить его по утрам, дабы не будоражить кровь почем зря. Очень уж кофеин оседает внутри, заставляя сердце глухо скакать. А сейчас оно и без того скачет. Так что, можно.

Пора на работу. Этот факт разбивает все мои попытки начать сожалеть о вчерашнем дурдоме. И своем неуместном интересе по отношению к ребенку; я искренне чувствую себя педофилом. Потому, что даже сейчас при мысли о Билле что-то екает внутри. Но это что-то имеет сегодня совсем другой привкус - жалости. А ещё, покопавшись у себя в душе, я понял, что мой интерес к Биллу продиктован не только за секунду вспыхнувшим влечением. Интерес продиктован ещё и тем, что для меня стало важно узнать, что же с ним происходит на самом деле. Нет, понятное дело, моей работы никто не отменял, но я чувствую, что это самое знание много даст и мне самому… Может, об этом речь и идет, об этих сходящихся и не сходящихся моментах, об этих вспыхивающих и гаснущих эмоциях. Глупо было бы сейчас отрицать, что я все ещё болен Томом - не так, как много лет назад, но поселившееся когда-то в глубине души чувство, заледеневшее со временем, все ещё царапает внутренности, хотя они уже не кровоточат. И это то, что дает мне сил рассчитывать, что получится хотя бы поддерживать нормальные взаимоотношения с ним, пока я буду вынужден пребывать в их доме. А ещё сегодня необходимо поехать в школу к Биллу и поговорить с людьми, которые хоть что-то смогут рассказать о нем. Я должен понять, что с ним происходит.

- Макс, - позвонил я заранее своему… коллеге, - сегодня меня не будет, если что-то понадобится, звони.

Я, почему-то, захотел начать рабочую активность со звонка ему, хотя, признаваться в этом не было большой необходимости.

- Да я уже боюсь тебе звонить… - вздох. - После последнего раза тебя зашивали, - это прозвучало глухо и грустно.

Ха, а то я не помню! И понял, зачем звонил. И улыбнулся – волнуйся, мой дорогой, волнуйся!

- Не бойся! Все со мной отлично! – с улыбкой в голосе сказал я. Пусть поймет, что мне приятно.

- Не получается. Но я попробую, - с паузой сказал он.

- Ну, звони, Макс, - сказал я и отключился.

Звони, Макс.

Минута разговора – мелочь, казалось бы, а приятно.

***

Доехать до школы оказалось достаточно проблематично. Как оказалось, учеников собирал школьный автобус, а мне, чтобы добраться, пришлось воспользоваться частной машиной, которая, пропетляв по разным частям города, привезла меня практически на окраину, к огромному серому зданию старинного вида. Типичное заведение, нужно отметить. Ощущение, что все здесь шаблонно - от учащихся, исполненных неугомонной детской энергией, но вынужденных заковать себя в рамки школьной формы, до работников самой школы, чинно и гордо расходящихся по своим кабинетам. Консерватизм и достаток. Это место совершенно не вязалось с тем образом мальчишки, который нарисовался внутри. Но эта его молчаливая покорность, казалось, была взращена в этом месте. Отчего-то стало тошно от всех этих людей, от этого пафосного сборища. Конечно, Том имеет возможность отправить своего воспитанника учиться в хорошее заведение. Но так ли необходимы были эти рамки для него? Как будто, сам Том не помнит, когда и как учились мы, но, может, это и было одной из причин.

В кабинет директора - фрау Бергман - я попал, прождав в приемной около двадцати минут, после чего и познакомился непосредственно с «очаровательной» женщиной, которая произвела должное впечатление, не успев открыть рта.