Окутанная тьмой (СИ)

— Хватит прятаться, Акихико, я прекрасно слышу тебя. Выходи, — Люси внимательно прослеживает взглядом бледную тень Жнеца, когда тот не смело, практическо боязливо подходит ближе и садится напротив неё, с другой стороны полыхающего костра. Люси хорошо видит его напряжённое, уставшее лицо, видит сбившиеся тёмные пряди, собранные внизу лентой, видит его глаза, наполненные давно известной и знакомой ей печалью и болью. Он совсем привычно прячет глаза за чёлкой, прижимает колени к груди и молчит — к его молчаливой компании Хартфилия относится вполне спокойно, по опыту зная, что все их разговоры медленно перетекут к Кину. А говорит об этом мальчишке не то, чтобы неприятно, просто необъяснимо тяжело и больно, ведь он не отпускает их, зарождая нездоровую необходимость в себе и немыслимую пустоту внутри. Её нечем заполнить — нет сил и возможностей сделать это, а других тем для обсуждений у них казалось просто нет, и потому любимым для них обоих занятием стало молчание. Такое необходимое и говорящее так много за них, ведь они понимали всё без слов, слышали душераздирающие крики внутри друг друга, заглушить которые было невозможно без этого мальчишки. Люси не может позволить себе произнести его имя вслух, только скрипит зубами, в нетерпении глядя на застывший отсчёт, который идёт слишком медленно и невыносимо. Люси уже и сама не понимает, чего так ждёт от этого долгожданного повышения титула и зачем ей стремиться к нему, жертвуя настолько дорогим. — Как… сестра? — с долгой паузой проговаривает Хартфилия, чуть не позволив себе назвать его имя, и вновь невольно опускает взгляд на запястье, рядом с отсчётом. Мало кто знает, кроме Амэтерэзу, что там, чуть выше, как-то давно в истерике было выцарапано когтями неровное имя мальчишки. И оно, как ни странно, осталось тонкими линиями на светлой коже, не исчезло, и Люси часто с любовью проводила подушечкой большого пальца по нему. Извинялась за то, что не успела.

— Всё в порядке, Таро нервничает немного, но в целом всё хорошо, — в спешке, будто взволнованно, тараторит Акихико, ясно ощущая непонятную и неизвестно когда возникшую между ними стену. Неужели он упустил момент, когда перестал доверять ей, когда стал видеть вместо привычного родного лица совершенно чужое. Когда она перестала видеть в нём своего друга, когда прекратила так открыто и искренне рассказывать всё, что терзало её изнутри. Когда он перестал быть её советчиком и защитником, когда она оставила его позади себя и двинулась в непроглядную темноту одна, отпустив его руку. Единственное, что он помнил в ней на зависть идеально и любил, просто нуждался каждый день — это злостный взгляд чертовски схожий со взглядом Кина. Он часто появлялся именно под покровом ночи, когда её яркие глаза становились на несколько тонов темнее, становясь неотличимыми от глаз мальчики. И Акихико часто, будто в бреду, видел над ней в бою восставшую бледную тень Кина, и в этот момент где-то под рёбрами сокрушительно обрывались удары сердца.

— Мне уже немного осталось… — Люси поднимает голову, уверенно вглядываясь в удивлённые глаза Акихико, и тот не противится этому, не отводит и не пытается отвести их в сторону. По телу проходит знакомая дрожь от такого желанного, потемневшего алого цвета глаз, и на лице невольно расплывается глупая улыбка. В душе зарождается радость, которую он мгновенно стирает, сквозь боль и нежелание продолжая напоминать самому себе, что перед ним не тот, кого он себе представляет.

— Сколько? — сквозь зубы процеживает он, и этот бледный образ, близкий его сердцу, быстро рассеиваться, будто его и не существовало, хотя его по правде и не было. Акихико часто ловит себя на мысли, что вместо существующего и реального видит то, что желает и заставляет себя видеть, собственноручно причиняя себе невыносимую боль. Ему и так хватает бледного умиротворённого мальчишечьего лица и бледных бликов от огней свеч на его коже, на которые он так давно не реагирует и не ощущает прикосновений рук.

— Пятнадцать… Знаешь, Кин был бы счастлив узнать это, — Акихико вздрагивает от неожиданности, услышав это именно, родное им обоим, от неё. Люси не позволяла себе этого прежде, но сейчас сказала это так просто и легко, словно он, Кин, просто спит, не зная, что сейчас происходит вокруг него. Словно он ещё вернётся и, открыв тёмные глаза, улыбнётся уголками губ так, как умеет только он, так, как запомнили его улыбку они. Детскую и наивную.

— Да, он был бы рад за тебя…

— И будет… — уверенно добавляет Хартфилия, и в этот момент её губы кривятся в злобной усмешке, из-за Акихико лишь в недоумении поднимает голову, замечая в её глазах сумасшедший блеск, который так не любил. — Ты же знаешь, что я не собираюсь останавливаться на том, что уже имею — это не в моей манере. Можешь считать меня по-настоящему сумасшедшей, но я собираюсь найти способ вернуть его назад… Пока я совершенно не знаю как и к чему в первую очередь обращаться, у кого просить помощи, но это неважно. Ты хорошо знаешь меня, Акихико, я не остановлюсь, не смотря ни на что. Я не имею на это никакого права… — Акихико задумчиво утыкается в колени, на задворках сознания пропуская мысль, возможно ли то, о чём так уверенно говорит Хартфилия. И почему-то ему начинает казаться, что да; такая как она не остановится, не отвернётся от этой мысли из-за поражений, будь их даже тысячи. Она добьётся своего, и, быть может, ему стоит сейчас поддержать её, ведь они слишком похожи внутренне и душевно — взять, к примеру, сотни листов в его кабинете, полностью исписанные этим коротким, отпечатавшимся навсегда внутри именем.

Люси в непонимании открывает глаза, невольно делая шаг назад, продолжая бессмысленно вглядываться в темноту, ставшую впереди неё непроглядным толстым кольцом, но по-прежнему ничего не видит, от злобы стиснув зубы. Стоило только ей крепко сжать в ладони огонёк, являющийся по счёту самым последним, как счётчик мгновенно остановился на нуле, отдавшись колкой и неожиданной болью в руке, на мгновение ослепив. В эту же минуту всё, что в тот момент видела Хартфилия перед собой, — бесконечный зелёный простор и горы с заснеженными вершинами, утонувшие в ночи, — исчезло. И глаза застлала едкая пелена, заставив болезненно морщится, с силой и остервенением впиваясь ногтями в кожу, чтобы заглушить нестерпимую боль, что ощущалась каждой клеточкой тела. Из груди вырывались беспомощные глухие хрипы, а внутри, под грудной клеткой, боязливо и испуганно содрогалось сердце, с каждым ударом, казалось, обливаясь чем-то горячим, липким и обжигающим.

— Какие красивые глаза… — зачарованно и тихо звучит рядом женский голос, и в одно мгновение, пока Люси не может сориентироваться в пространстве, глядя в пустоту, на её щёку ложится прожигающая до костей ледяная ладонь, медленно проводя невидимую линию по виску, вниз по скуле, задерживаясь на подбородке. Хартфилия замирает, после — неуклюже отшатывается назад, на ощупь находя упавшую рядом с ней на землю косу, но поднять её она не в силах — женская нога крепко прижала оружие к земле, и лишь издевательский смех доносится откуда-то сверху. — Ну же, не сопротивляйся, отдай мне своё сердце… Начни служить Смерти…

И сквозь темноту, глубоко и крепко въевшуюся прямо в глаза, Люси ясно, будто наяву, видит несколько десятков бледных рук, мужских и женских, с поднятыми по локти рукавами плащей, тянувшихся к ней без разбора, загоняя скрюченные когти прямо под кожу. И среди всего этого ужаса, отобравшего возможность чувствовать и кричать, яснее всего выделяются ядовитые жёлто-зелёные глаза, насмешливо суженные, взгляд которых направлен немного вниз. Люси, затаив дыхание, боязливо прослеживает, куда направлен этот хищный взгляд и замирает, видя, как чужая рука протиснулась меж её рёбер по запястье, хотя боли вовсе не ощущается. И лишь прикосновение знакомой ледяной ладони к пылающему сердцу Хартфилия ощущает ясно, впившись помутневшим взглядом в незнакомое лицо и эти пугающие глаза.

«Не смейте забирать мое сердце!».