Окутанная тьмой (СИ)

— И что это за место? — Люси в недоумении оглядывается вокруг, где из сырой чёрной земли небрежно, будто не до конца похороненные в недрах, торчат каменные обломки и сбитые деревянные доски — останки то ли одного здания, то ли нескольких. Хартфилия никогда и не догадывалась, что где-то за Харгеоном, в километрах девяти-десяти на северо-запад, на пустыре, будто выжженном много веков назад, найдётся подобное место. Трава здесь даже не росла, и вокруг одно топкое болото, то и дело, всплывающее в ямах и небольших выемках зеркальным спокойствием. Сюда они шли всю ночь, и всё это время Люси не отпускало паническое и раздражающее чувство, что в спину, да со всех сторон, на них кто-то смотрит, следит, выжидая момента, но неуклюже выдавая себя треском переломанной надвое сухой ветки. Говорить о своём чувстве Хартфилия не спешила — всё было написано на лице Имизуки, в её азартном блеске хитрых глаз, в её насмешливой улыбке, не сходящей с тонких губ. Люси внимательно следила, как быстро менялись её маски, одна за другой, и никаких сомнений не оставалось — та вела её чуть ли не на смерть. Слишком резким и сильным был здесь тошнотворный запах гнили, не заглушаемый ничем, даже запахом собственной крови, выступившей маленькими каплями под клыками на губах. — Я чую падаль, её здесь много… Почему? В горле от этого запаха уже ком стоит, — Хартфилия морщится, придирчиво изучает обломок перед собой, прилаживает ладонь к шершавой поверхности, насквозь пронизанной могильным холодом. Не сразу, но Люси замечает впереди себя тёмные глаза, глядящие чересчур смело, и в упор на неё, то и дело, выныривая из-за сбитого креста, после — ненадолго теряясь среди темноты.

— Кладбище! — громко и радостно выкрикивает Имизуки, разведя руки в стороны, будто всё это время она ждала именно этого момента, когда на лице Хартфилии застынет настоящее удивление. Люси не ждала, что они навестят подобное место, и тем более не ожидала, что здесь могут жить и существовать демоны, ведь здесь лежат только мёртвые. — Неужели это нелогично? Ведь предсказуемо, что тем местом, где можно найти свору голодных и до безобразия тупых падших, будет именно кладбище! Знаешь, Смерть существовала всегда, но прежде ни она, ни её первые, простые, даже банальные творения без ума и характера не знали цену человеческой души. Умирали, не получая ни еды, ни удовольствия. А они, эти забытые души, оставались несобранными, сияли внутри уже давно осыпавшихся песком тел под пожелтевшими костями. Легкая еда и добыча для совсем лишившихся рассудка существ, ты так не считаешь? А это кладбище совсем древнее — ему лет двести, если не все триста, но правды никто не знает… Кроме Госпожи Мары разумеется, — Имизуки деловито проходит мимо обломков, вовсе не заинтересованная в них, ведь её привлекали только эти существа — ободранные, озлобленные и голодные. Она ждала увлекательную битву, ждала ненавистно горящие алые глаза цвета свежей крови…

— Госпожи Мары? — Люси провожает Имизуки взглядом, только выдвигая предположения, кто такая эта Госпожа Мара и связана ли она как-то с Лией. Быть может, её стоит опасаться, недоверчиво скалить зубы или же наоборот — проявлять уважение, благодарность, возможно, и она замешана в теперешней жизни Люси не меньше старшей Хартфилии.

— Ну, разумеется её. Она первая девушка, ставшая Смертью. Лишь ей одной, нашей седой старушке, дано знать, сколько этим людям лет, веков, а может и столетий. Но сегодня для нас важны совсем не эти цифры. Знаешь ведь, зачем я привела тебя сюда, но в знак моей заботы я подарю тебе этот скромный подарок — здесь этих душ четыреста семнадцать! Это ведь замечательно, правда, Люси?! Ты же так сильно хотела много душ, чтобы быстрее вернуться домой… К той девочке, к тому парню, к тем людям, теперь значащим для тебя всё! Ну же, дерзай! Убивай их всех, как тебе вздумается, ты их цель, их мишень, и они будут бросаться на тебя! Они просто животные, даже не демоны — режь их, рви, сжигай в своём праведном огне! Вот они — стоят, не медли! — Имизуки заливается истеричным смехом — ей до дрожи нравится это растерянное выражение лица Люси, ей нравится её бездействие, неверие, её глубокий страх, отразившийся в глазах. Ей нравится, как она отшатывается назад, пытается прекратить этот назойливый шум, голос Имизуки, в ушах без, конца повторяющий столь чудовищную цифру. Ей нравится видеть, как зрачки то сужаются, то расширятся, а радужка глаз быстро загорается ярко-алым — на губах же невольно всплывает безумная улыбка. Именно такую Люси и ждала Имизуки, именно такой она запомнила её, такой она хотела видеть её, обняв себя руками за плечи, ощущая эту пугающую ауру. Имизуки всегда боялась того, что сотворила, но всегда любила эту дрожь, которая каждый раз доказывала, что она жива, у неё есть чувства — она боится.

Люси до дрожи по телу любила дождь — холодный и неспокойный, без устали гоняющий волны, скатывающийся плавными тонкими линиями по изгибам лица вниз по шее. Он всегда был её непробиваемой защитой, её редким спокойствием, её желанным расслаблением и чистотой. Он всегда смывал с неё всю грязь, собранную во время боя, смывал ещё свежую кровь с тошнотворным запахом перебитым свежей чёрной землей. Он всегда смывал часть памяти, такую нежеланную и тяжёлую, растворяя обрывки в сознании, но в этот раз почему-то не смог ничем помочь. Не смог остудить кипящую в венах кровь, не смог смыть непроглядную пелену ярости с глаз, не смог освободить закованное в цепи сердце — клетка открылась, и зверь получил долгожданную свободу, скаля клыки. Чужая кровь едкой заразой въедалась в собственную кожу, впитывалась в промокшую, местами разорванную одежду, оставалась на волосах, всплывая на них уродливыми пятнами. Кровь оставалась и на лезвии косы, тягуче-медленно и неуклюже скатываясь вниз мутными разводами; кровь пропитывала воздух, с ним проникая внутрь тела, разгораясь необъятным пожаром, сжигающим внутри всё, до чего пламя могло дотянуться. На ядовитый воздух тело отвечало острым и обжигающим глотку кашлем, слышной хрипотцой в голосе при малейшей попытке отдышаться. Хартфилия уставала, хотя всячески отрицала это, небрежно смахивая дрожащими согнутыми пальцами прядь волос, прилипшую к щеке. В глазах по-прежнему непокорно и дико горела злоба, смешиваясь с яростью, восставшей из глубин души ненавистью и животным желанием внутреннего зверя вонзить клыки в кожу и рвать. Вонзать их по возможности глубоко, едва ли не задевая хрупкие кости ключицы, вырывать куски плоти и, вглядываясь в чужое, исказившееся болью лицо глазами с покрасневшими белками, испытывать удовольствие. Люси всячески отрицала это желание, отрицала, что хочет этого, находясь практически на грани возможностей, — её манила эта кровь, что неровно пульсировала в посеревших напухших венах. Её манили сердца, замирающие мгновенно, когда она, сливаясь с ветром и дождём, незаметно и резко оказывалась напротив, ведь они ощущали страх, заложенные в крови, и она стыла в жилах, когда напротив появлялись эти обезумевшие глаза.

Шаги с каждой минутой становились всё тяжелее, ноги невольно вязнули в топкой, размоченной дождём почве, едва позволяя совершать резкие и необходимые движения. Хартфилия уже давно потеряла счёт появлявшимся из темноты перед ней монстрам — не помнила их лиц и кривых ухмылок, только белые раскрошившиеся зубы и скрюченные пальцы. Люси не заставляет их долго трястись от страха, потеряв контроль над собственным телом; она нападает мгновенно. И острое лезвие плавно и легко скользит по сгнившей плоти, разрезая её и вены где-то в районе шеи — Хартфилия только жмурит глаза, когда едкая кровь брызгает на лицо, рассекая бровь и глаз тонкой линией. Люси небрежно отшатывается, едва не наступив на маленький сверкающий огонёк и, стиснув зубы от злости, оглядывается, ведь она не успевает собирать души. А они, эти огни, бледно разгоняющие темноту вокруг себя, повсюду — на обломках камней, возле тел умерших, выглядывая единственным пробившимся лучом меж рассечённых рёбер. Она ходит по ним, топчет, пролетает мимо, уже забыв, где они все находятся, но, не смотря на это, счётчик на её запястье продолжает отсчёт, всё ближе подгоняя цифры к двухзначному числу, но пока по-прежнему выделяются три цифры. Хартфилия шумно сглатывает ком, ставший поперёк горла, и в растерянности прикусывает кончик языка, в надежде сбить или немного ослабить этот едкий, слишком притягательный запах, остававшийся горьким осадком во рту, на языке. Люси тщетно прячет обиду в глазах за то, что вновь поддаётся греху, за то, что вновь убивает, за то, что ведёт себя как дикое животное. Она оправдывает всё происходящее обычной необходимостью, хотя и знает, что повторно начинает возвышаться в списке самых кровожадных демонов. Хартфилия старается не смотреть, не встречаться взглядом с Имизуки, видя, как сейчас радостно она улыбается, как горят ярко-зелёным её ведьмовские глаза. Старается не слышать обрывки одного единственного слова, повторяющегося каждую минуту гадким и раздражающим звоном в ушах — Masterpiece. Имизуки принимает всё происходящее с Люси на свой счёт — необузданную жестокость, ненасытность, ярость и кровожадность, ведь это именно она возвратила в её тело душу, с любовью окрасив её чёрными пятнами. Это её творение — лучшее и неповторимое, живущее по своим правилам и принимающее реальность лишь в своём понимании, ставящее свои ультиматумы и условия этому и чужим мирам. Её любимое творение, поднявшееся так высоко, и Имизуки вовсе не подозревает, что к тому она практически не причастна; она только прикоснулась, подала сигнал, а вот душа, трепетная и уже наполненная тьмой, всё время горела в ладонях любящей и заботливой Смерти, дожидаясь своего часа. Имизуки не может объяснить весь свой восторг и выступившие в уголках глаз слёзы, видя, как отчаянно и упорно сражается она — уже не её кукла, — как умывается чужой кровью, бросая такой холодный волчий взгляд то в одну сторону, то в другую. И Имизуки не может сдержаться, чтобы не улыбнуться, ведь именно от этих глаз, одновременно и безразличных, и заботливых, её пробивает дрожь и долгожданный страх.