Окутанная тьмой (СИ)

Кин чувствует себя вполне нормально, он серьёзно, по-взрослому вглядывается в лицо спящего мага, вновь мысленно извиняется, в сотый раз, так же искренне, как и прежде, а Нацу ничего и не чувствует, особенно этого пронзительного, виноватого взгляда на себе, он просто спит. Возможностей и дальше оттягивать момент возвращения нет, да и совесть не даёт покоя, без разбора, наотмашь ударяя его по щекам холодными ладонями, приводя в чувства — Кин понимает, что всё зависит только от него, он дрожит, теперь даже при Люси ему становится чертовски страшно. Он впервые в жизни вынужден отдавать чьи-то чувства назад, буквально отрывая их, вырывая из собственного тела. И та неизвестность с одним вопросом «Что буду ощущать при этом я?» слишком пугает и медленно перерастает в огромную пропасть, которая порождает страх и сомнения в его душе. Кин впервые так провинился перед Люси, хотя и раньше позволял себе такое, но до подобного никогда не доходило — сделки проходили спокойно, тихо, и Кин порой даже считал, что Хартфилия и не в курсе его дел. Но Люси знала всё, не то, чтобы следила, просто видела всё в его глазах — Кин всегда нервничал, отводил взгляд, закусывал губы, когда вновь участвовал в чём-то запрещённом.

Хартфилия смотрит заинтересованно, ясно видя, как что-то внутри Кина происходит, меняется, ломается — он не в силах противостоять страху, но, так или иначе, он пытается, борется. По его лицу всё видно: он то бледнеет, судорожно вдыхает воздух, его сердце ускоряется, а рука, протянутая вперед, начинает безудержно дрожать, то более-менее успокаивается, выравнивает дыхание, пытается улыбнуться, но губы только кривятся в каком-то жалком подобии. Ему страшно, но Кин не признаёт этого, наивно внушая самому себе, что он просто не знает этого чувства, а это, сейчас происходящее с ним, просто волнение и не больше. Люси знает, что Кин ни за что не признает свою слабость, не согласится с тем, что внутри него появился страх, оплетающий душу, что ему просто страшно из-за этого нового, неизведанного чувства — он будет отрицать. Рука всё ещё дрожит, но Кин, глубоко вздохнув, на мгновение будто потерявшись, без колебаний погружает её в Нацу — теперь без крови, без криков, без боли, Драгнил этого даже не чувствует. Единственное, что ищет там Кин — душа мага, а кроме неё он не заденет, не разорвёт, не повредит ничего, ему нужно коснуться этой светлой души, почувствовать её трепетание в своей ладони.

Хартфилия, не отводя глаз, смотрела на Жнеца, рука которого по запястье исчезла в груди Нацу — она не боялась, будучи уверенной в своём ученике, она знала, что он справится, просто видеть подобное было для неё впервой. Люси никогда не делала такого и не собиралась, она, так же как и Кин, не знает, какие чувства появятся, как в том, кто отдаёт, так и в том, кто принимает. Но лицо Нацу не кривится, не морщится, он вообще не понимает и не знает, что происходит, не чувствует, как в его груди копошатся, не дотрагиваясь ни до чего важного, продвигаясь только к небольшому, ярко пылающему огоньку под сердцем.

Кин легко улыбается, когда пальцы мягко дотрагиваются до чего-то практически невесомого, светлого и безумно тёплого — никаких сомнений не было, это точно душа. Кин ещё никогда не касался чего-то настолько хрупкого, того, что можно так просто раздавить, сжав в собственной ладони, нет, он убивал других демонов, но их души не вызывали такого восторга, трепета и желания улыбаться. Вот только Кин не может отвлечься, даже чтобы довольно ухмыльнуться, тем самым успокоив Люси, он боится, что если его мысли займёт что-то другое, то это может закончиться плачевно — ему по-прежнему страшно. Хартфилия, опустив чёрно-алые глаза вниз, почти идеально и чётко видит, как кончики пальцев Кина едва достигают души — она улыбается, пускай Кин слабо верит в себя, Люси будет верить в него, за них двоих.

— Простите, Нацу-сан, — Кин закрывает глаза, уголки его губ слегка приподнимаются, вырисовывая тонкую линию полуулыбки. По его бледному лицу, беря начало откуда-то из-под рубашки, начинает медленно и плавно расползаться татуировка Жнеца, узорами задевая щёку, проводя идеально-ровную линию через глаз, выше брови. Люси никогда не видела его в облике Жнеца, Кин почему-то всегда скрывал его, отнекиваясь, говоря, что там нет ничего особенного, Хартфилия наивно верила ему, но сейчас она собственными глазами видит и чувствует, что что-то не так. Кин неторопливо открывает глаза и тут Люси понимает, что именно казалось ей странным и неизвестным — его глаза стали красными, как у самой Люси или же как у Лии, что-то среднее между ними. А ведь помнится Хартфилии, что кто-то говорил, что этот цвет довольно редкий, чуть ли не один демон из миллиарда может получить его. — Не удивляйтесь, — отрывисто выдыхает Кин, заметно стискивая зубы, жмуря глаза — Нацу на руках Хартфилии только морщится, вздрагивает всем телом, будто его пронзило что-то насквозь.

Кому из них было больнее в этот раз, Кин точно не знал, но теперь, сотрясая всё его сознание, стирая все прежние мысли и переживания, наступает мёртвая тишина, темнота и неприятно-давящее чувство опустошённости, будто что-то важное просто выскребли, вырвали из него без дозволения. Чувства Нацу, те, к которым он привык, с которыми почти сроднился, почти поглотил, исчезли — Драгнилу хорошо, его душа стала ещё ярче, ещё горячее, а вот Кину паршиво. К горлу подступает тошнота, перед глазами всё плывёт — Кин, вытащив руку, поднимается с колена, отходит, бесцельно, безрезультатно цепляясь пальцами за рубашку, где-то в районе сердца. Он впервые в жизни чувствует такую пустоту, такой холод в душе, которую, по ощущениям, будто разорвали на части — становится ещё тяжелее, страшнее.

Но Люси, так пронзительно следящей за его состоянием, Кин ничего не расскажет, пусть смотрит выжидающе, прожигая в нём дыру — он будет молчать, ни за что не скажет, как это неприятно, больно, гадко. Всё эту чувства, ощущения сплетаются воедино, давя на грудную клетку, и если бы была возможность, если бы в горле не стоял ком, то, быть может, Кин бы и закричал — это было невыносимо для него. Кин молчит и под зоркими карими глазами, не прекращающими смотреть за ним, подходит к окну, с грохотом открывает настежь, впиваясь ногтями в подоконник, с неким облегчением вдыхает холодный воздух. Ком почти проходит, как и тошнота, принося какое-то мимолётное спокойствие, Кин радуется, что ледяные капли попадают ему на лицо, теперь уже без татуировки, полностью скрывая выступившие слёзы. Ему почти не больно, почти не страшно из-за всё поглощающей пустоты внутри — он почти справился, почти преодолел себя, почти привык.

— Что ж, удачи вам, Люси-сан, — Кин исчезает, растворяется, теряется среди дождя и темноты, надёжно скрывших его в своих объятиях. Хартфилия устало вздыхает — она слишком хорошо знает его, чтобы быть спокойной, чтобы не переживать за него, чувствуя, как все тело Кина пробивает мелкая дрожь, а сердце будто сжало чем-то, заставляя его упасть на колени. Люси знает, что он не ушёл далеко, что сидит где-то в переулке, пока без сил вернутся в свой мир, в свой сад, чтобы там скрыться — ему слишком больно. Вот только Хартфилия не может пойти за ним, не может подойти и обнять, как и тогда, целуя этого глупого ребёнка в щёки, в висок. Кин хочет быть взрослым, он хочет сам преодолеть всё, он хочет доказать свою выдержку, а Люси просто не вправе лезть туда, доводя его чуть ли не до бешенства, — пускай считает себя взрослым, пускай борется сам с собой, глотая слёзы. Эти испытания всегда к лучшему, если, конечно, Кин не сломается после этого, окончательно теряясь среди пустоты.

Утром погода была не лучше — в окна по-прежнему устало барабанил дождь, нагоняя тоску, а вдалеке были видны тёмно-синие грозовые тучи, обошедшие город стороной, оставляя за собой только бледное, грязно-серое, свинцовое небо. Люси всю ночь посидела, так же тихо, трепетно перебирая волосы Нацу пальцами, накручивая некоторые пряди, сонливости не было — Хартфилия уже давно привыкла ночи напролёт проводить в раздумьях. Кин всё же ушёл, просидел несколько долгих часов в какой-то подворотне, под дождём, и ушёл, Люси слышала, как он плакал, как впивался ногтями в кожу, будто желая выдрать собственное сердце, которое так невыносимо ныло. Она бы и была рада пойти к нему, но не могла, всё, что оставалось Люси — это сидеть и слушать, как он дрожит, как он страдает, как не сдаётся — тихий переулок только эхом разнёс его рык, а после он исчез, вернувшись домой, это было к лучшему. В этой тишине, когда всё ещё было окутано мраком, ответы на волнующие вопросы приходили быстрее и казались более правильными. Нацу так и проспал всю ночь, не шелохнувшись, не обращая никакого внимания на пронизывающий ветер из открытого окна. Его Люси так и не закрыла, объясняя это тем, что так было лучше: она слышала всё, что было с Кином, и параллельно успокаивалась с помощью шума дождя и мрака, которые мягко окутывали её душу.