Окутанная тьмой (СИ)

Люси не говорит ни слова, когда её перебивают и грубо опрокидывают на спину, нависая сверху, на мгновение остановившись, смотря ей прямо в глаза. Люси не знает, что там хочет увидеть Нацу — она не будет молить его, не будет стоять на коленях, у неё есть гордость, тем более, что он сам не сможет остановиться. Разговора как такового и нет, а продолжения хотят они оба, ведь обычными объятиями и поцелуями тот голод, скопившийся за долгих полтора года, не утолить. Люси знает, чего хочет — хочет чувствовать тепло его рук на своей коже, чтобы следы горели, словно прикосновения раскалённым железом; хочет обновить все когда-то пылающие огнём поцелуи, хочет, чтобы его запах, такой знакомый и родной, остался на ней, перебивая её собственный; хочет слышать, как близко и часто бьётся его сердце, в том же ритме, как и её собственное, вызывая дрожь и безумную улыбку.

Нацу почему-то не может держать себя в руках, не следит за собой, слишком больно кусая губы, бледную кожу на шее, и почти рычит, когда начинает чувствовать чужой запах на её одежде — даже простые объятия с Кином не могут остаться для него незамеченными. Его безумно раздражает чужой запах на ней, её коже и щеках, но Люси терпит, даже не пытается препятствовать, поднимает голову, подставляет тонкую шею — ей не больно, больше нет, она просто живёт той болью, которая давно поселилась в её сердце. Привыкла, если так будет проще, а следы зубов, красные, почти кровоточащие, быстро затягиваются, не оставляя и следа, той ожидаемой тёмно-алой метки. Люси не даст поставить ему их, она любит свободу, хотя никогда и не чувствовала себя по-настоящему независимой от всего.

Простынь приятно шуршит под спиной, а Хартфилия только блаженно прикрывает глаза — ей нравится опять чувствовать его руки, родные и горячие, те, что заставляют её быть нежной, открытой, беззащитной, улыбаться, радоваться, закусывая губы; ей нравится ощущать, как горит почти вся кожа после ещё одного поцелуя, полу-кровавой метки, это чертовски знакомо, будто тот же день, та же ночь; Люси ловит себя на мысли, что ей просто нравится быть здесь. Хартфилии нравится, что Нацу слегка неосторожен, даже груб, что он слишком больно сжимает запястья, из-за чего пальцы белеют, становятся практически прозрачными, почти теряются в ночи, но ей нравится эта боль, боль, которую она ощущает рядом с ним. Люси легко смогла бы улыбаться, даже если бы при этом пальцы Драгнила крепко сомкнулись на её шее, пытаясь задушить — не знала почему, но улыбалась бы, видимо, потому, что это Нацу приносил ей боль, а не наоборот, из-за неё он так страдал. Нацу вправе вдоволь отыграться за все полтора года страданий, которые он прожил в неведении, в глупой вере, что Хартфилия мертва, но Люси не против, пускай. Ей нравится, что в этот раз он её мучитель, он палач её души.

Лучше, чем сейчас Люси не чувствовала себя ещё никогда — да, укусы, царапины и красные метки от крепких рук Нацу остаются на коже, но лишь на мимолётное мгновение, после бесследно исчезая, растворяясь в бледности. Люси нравится, что он не нянчится с ней, не пытается приручить этой мерзкой, уже кажущейся гадкой нежностью, теплом, заботой — Люси давно это надоело, эта сладкая боль ей нравится больше, с ней не забыть то, что сотворила. Лучше, чем сейчас Люси не было никогда, хотя ей и не было с кем сравнивать, но всё же, этот момент казался самым лучшим и долгожданным. Нацу медлит, не торопится, делает всё как надо, а Хартфилии уже почти всё равно, что с ней будет, что с ней делает он — целует, обнимает или просто ставит эти глупые метки, тщетно пытаясь присвоить себе. Как бы он не старался, Люси всегда будет свободна, ничего её не удержит, и эти яркие, красные пятна на коже от губ не подтверждение — они проходят, быстро и безвозвратно.

Люси считает, что не принадлежит Нацу, она вообще никому не принадлежит — она свободна, относительно свободна, она может уйти, когда пожелает, хоть и будет страдать. Но Люси нравится, что она испытывает, и теперь Хартфилия просто упивается такими знакомыми чувствами, которых не знала полтора года, ощущения тепла и трепета, без которых медленно сходила с ума. Люси почти свободна, стоит только пожелать, и она уйдёт, её здесь ничего не держит, так она думает — так же наивно рассчитывает, что после исчезнет, испарится, не появится, рассчитывает, но пока только тихо закусывает губы, шумно выдыхает горячий воздух, глубоко впиваясь ногтями в спину Драгнила. Она почти свободна, она почти не его — это он принадлежит ей.

Но как бы она не пыталась найти свою свободу — тщетно. Её свобода давно в его руках.

Люси лежит тихо, медленно, явно наслаждаясь моментом тишины и покоя, перебирая тонкими пальцами волосы Нацу — он спит, он устал, он расслаблен и почти ничего не чувствует, не ощущает, не догадывается, и это к лучшему. В комнате так же темно, фонари уже погасли, полностью отдавая город мраку, но Хартфилия рада, всё же ночь единственная, кто знает все её грехи, и она поглотит их, унесёт с собой после восхода солнца. Как давно Люси прониклась доверием к мраку, который так много раз уже чуть не убивал её, она не помнила, просто ночью было спокойней, тише, ночью никто бы не смог её поймать так просто. По стенам только мягко бы скользила её тень, надежно скрывая истинное лицо, все чувства и желания, подавляя их, поглощая, утягивая на дно, сводя всё искреннее и светлое на нет.

Люси прикрывается только простынёй, всматривается в умиротворённое лицо Нацу, оберегает, смотрит, чтобы его сон, его мысли ничего не тревожило, заставляя беспокойно мотать головой, судорожно сжимать руки в кулаки. Люси искренне не хочет, чтобы он и дальше страдал, мучился без частички своей души, чувствуя ко всем знакомым и друзьям неприязнь, ненависть, презрение. Хартфилия хочет вновь увидеть того светлого, доброго, милого Нацу, который так бережно обнимал её, легко целовал в тот день на стадионе. Но Люси надоело, что только она делает кому-то больно, доводя до такого состояния, до таких действий — теперь она знает и другую сторону Нацу, которая тоже умеет причинять боль любимым, и ей это нравится.

За окном начинается дождь — Люси хорошо слышит, как капли глухо ударяются об стекло и мутными, прозрачными разводами стекают вниз. Хартфилия по-настоящему любила такую погоду, может она и навевала тоску, какие-то странные, нежеланные воспоминания, но в ней всегда были и плюсы — среди такого дождя, даже днём, можно легко затеряться среди шумной толпы, а ночь и дождь ещё лучше. За плотной завесой, беспрерывно льющейся с тяжёлых, свинцовых туч, легко спрятаться, легко спрятать лицо, глаза и слёзы — никто и не поймёт, не сможет разглядеть, что ты чувствуешь на самом деле.

— Кин, пора, — тихо проговорила Хартфилия под шум дождя за окном и дикие завывания ветра. — Всё в порядке, Кин? — Жнец, появившись напротив, неторопливо вышел из тени в середину комнаты, старательно отводя взгляд в сторону — ему не было стыдно, почти не было, за то, что он застал их в таком виде. Он давно не маленький и знает откуда-то берутся дети, он смущается только из-за того, что Люси-сан перед ним так легко одета. Кин никогда не видел её такой: распущенной, растрёпанной, с лёгкой, довольной улыбкой на красных губах; открытые плечи и ключицы с ещё незажившими следами, помятая простыня, в которую Хартфилия так небрежно укуталась. И ему почти не стыдно, Кин знает, что не покраснеет, он никогда не краснеет, но вот взгляд отводит всё равно, ему просто не комфортно и, проще говоря, хочется провалиться под землю, или чтобы Люси-сан просто оделась. И когда Хартфилия понимает причину, по которой Кин так старательно избегает её глаз, то просто улыбается и по щелчку пальцев возвращает одежду на себя. — Всё, теперь не стесняешься? — Кин недоверчиво косится на кровать. Только после того как убеждается, что Хартфилия действительно одета нормально, оборачивается полностью, глядя на Нацу, мирно спящего на коленях девушки.

— Всё нормально. Давайте уже начнём, Люси-сан? — хрипло произносит Кин, заметно волнуясь, Хартфилия только коротко кивнула, приподняв Нацу выше, притянув к себе, держа его лицом к Жнецу — Драгнил ничего не чувствует, не упирается, он просто крепко спит, послушно укладывает голову Люси на плечо. Кин, подойдя ближе, становится одним коленом на край кровати, улыбается — почти злорадно, по сумасшедшему, но ему так проще, он чувствует себя более уверенным в таком образе, да и Люси не против. Для Кина проще опустить кого-то ниже себя, смотреть сверху вниз и чувствовать некую доли власти, быть более чем просто уверенным в своих действиях и желаниях, даже если перед ним Нацу. Есть всего несколько человек, с которыми этот трюк не проходит удачно, но Драгнил оказался не в их числе, и это по-своему было хорошо. — Прошу прощения, Нацу-сан. Пора вернуть то, что по праву принадлежит вам, — Жнец поднимает голову, видит, как довольно, радостно сияют глаза Хартфилии в темноте, она улыбается, кивает ему, вот только Кину от её улыбки не легче, особенно в такой ситуации. Он чувствует себя смело, почти, но руки дрожат, а страх, что что-то пойдёт не так, медленно опутывает сердце, после намереваясь больно сжать. Кин не хочет думать о плохом, о том, что что-то не получится, но эти мысли, мерзкие и грязные, сами зарождаются в сознании.