Ночная духота (СИ)

— Раз тебе так хочется, я сделаю вид, что могу есть. Я даже попросил Лорана купить белое вино, хотя французы его и не любят. Но тогда я не поддамся искушению налить себе ещё один бокал…

Вновь его губы растянулись в кошачьей ухмылке, и я едва слышно пролепетала:

— Быть может, вам стоит налить себе ещё…

Никакие заверения вампира в доброте не могли остановить бег мурашек на моей бледной коже.

— Катья, — голос графа стал дивно певучим. — Я себя контролирую, и эту неделю ты можешь забыть все страхи. Ты ведь не боялась моего сына. Вот и относись ко мне как к врачу. И, поверь, моя терапия будет намного действеннее, хотя я и не слушал никаких курсов в Кембридже.

— Я не хочу больше терапии, — простонала я, расправляя на коленях салфетку не потому, что граф поставил на стол салат и плетёнку с ломтиками французского батона, а чтобы скрыть, хотя бы для себя самой, дрожь в коленках.

— Хорошо, — граф уселся напротив и тоже расправил салфетку, передразнивая меня. — Продолжай называть это установкой блока. Но ведь это тоже своего рода терапия. Пожалуйста, не смотри на салат. Это не картина.

Он разложил салат по тарелкам, и вновь на долю секунды мне почудился на его щеках живой румянец, и сердце кольнуло схожее сожаление, которое овладевало мной рядом с Клифом — отчего он не живой, отчего я не могу в жизни встретить подобного мужчину, ведь существуют же они не только в кино и на плакатах магазина ИКЕЯ.

— Сейчас, — проговорил граф, разделяя ножом на равные квадратики салат на своей тарелке, — когда я не помню больше вкуса пищи, кулинария действительно стала для меня искусством и наукой. В моё время великие умы возмущались, что врач, чтобы прописать миллиграммы лекарств, должен иметь диплом о высшем образовании, и этот же врач доверяет себя кухарке, которая ежедневно прописывает ему килограммы пищи. Где тут логика? Для французского гастронома девятнадцатого века Решардона она была в следующем: кулинария с одной стороны — искусство, а с другой— наука, опирающаяся на все достижения физики, химии и других отраслей естествознания. Если раньше повар жил опытом предшественников, которые путём проб и ошибок находили наиболее удачные сочетания продуктов, то теперь он должен быть человеком высокообразованным… Знаешь, я всякий раз, стоя на кухне, чувствую себя великим химиком, который должен доверять знаниям, потому что отведать своего зелья не может, а убить того, ради кого готовишь еду, стало бы для меня полным фиаско. И всё же ешь. Я давно не упражнялся в кулинарии, потому выбрал для пробы лишь яйца да салат. Но если ты позволишь кормить себя каждый вечер, то напоследок я смогу приготовить для тебя нечто незабываемое… Прошу тебя, ешь.

Я покорно погрузила вилку в салат, пытаясь заставить себя не искать в словах графа скрытого смысла.

— Кстати, знаешь ли ты, что Леонардо да Винчи и Алессандро Боттичелли содержали таверну, где сами изобретали и готовили блюда? У Леонардо да Винчи в «Истории искусств», наряду с архитектурой и живописью, есть раздел «Кулинарное искусство». И ваш художник Тропинин, кстати, в молодости был учеником повара и кондитера. А если говорить о французах, — граф вновь коварно усмехнулся, — то в кулинарной книге начала прошлого века можно было прочитать: «Отдел холодных закусок лучше всего, наверное, начать с описания салата, изобретённого Александром Дюма, который известен ещё и как сочинитель исторических романов». Понимаешь теперь значение кулинарии перед литературой! Кстати, я далеко не поклонник литературных творений Дюма, зато ценю его последний огромнейший труд, а именно повареный словарь. Пожалуйста, ешь. Я ведь и правда старался… И вообще мне тоже порой хочется почувствовать себя человеком, как некоторым — вампиром. Путешествовал я как-то по старым местам в Новом Орлеане, забрёл на вечеринку мнимых вампиров… Признаться, с трудом выпустил клыки, чтобы казаться как все…

Граф откинулся на спинку стула и глядел в мою тарелку, где я с трудом шевелила вилкой. Есть не хотелось, хотелось пить, но граф так и не откупорил бутылку с белым вином. Оба бокала оставались сухи.

— Вы уехали с Анри из Нового Орлеана, как только оживили его? — спросила я, хотя не была уверена, что прерванная в горах беседа может быть возобновлена.

— Нет, — спокойно ответил граф. — Я нашёл ему кормилицу и ждал, когда мальчик окрепнет. Я знаю, что ты там себе нафантазировала, но спешу разочаровать — я не оживлял его. Он не умер, как думали доктора, а впал в летаргический сон — его похоронили заживо, — по лицу графа скользнула злая усмешка. — Тебе ведь знакомы картинки викторианской эпохи с гробами, в которых проделывались дырочки, чтобы у проснувшегося погребённого был воздух, и все эти трубочки, выведенные наверх, чтобы человек мог позвать родных… Увы и ах… К сожалению, меня не было рядом, когда младенец перестал дышать. Но к счастью, судьба и какое-то предчувствие привели меня к свежей могиле. Я вернулся в ночь похорон. Мне несказанно повезло, что на ней не оказалось решётки, которую в то время ставили от воров. Трудно было бы скрыть следы моего вандализма. А так я вернул на место пустой гроб и унёс младенца. Не зная, как скоро Анри проснётся, я больше тревожился за Эстель. Как она воспримет известие о живом сыне…

Граф замолчал, и я принялась с неистовством поглощать содержимое тарелки, а потом вцепилась в ломтик батона.

— Катья, я не стану тебе лгать, — продолжил граф неожиданно. — Я украл ребёнка. Мне ничего не стоило успокоить нервы Эстель, но я желал иметь сына и не мог, а теперь у меня был сын от любимой женщины. Да, я любил Эстель, любил в ней силу духа, любил в ней её прежнюю любовь к Рене. Я жалел, что на своём жизненном пути не повстречал женщину, которая могла бы так безответно полюбить, как любила она Рене. Анри очнулся ровно в год, но я оставался в Орлеане ещё три года, борясь с желанием вернуть сына матери. Быть может, не утешься Эстель в заботах об оставшихся детях, я сжалился бы и вернул ребёнка. Хотя, что врать, нет, я бы не нашёл в себе силы проявить столько великодушия. До и после мнимой смерти Анри я бывал в доме Эстель почти всякий вечер. Порой она даже соглашалась позировать мне. В дом меня ввёл Эдгар, с которым мы как бы случайно познакомились на одном из музыкальных вечеров. В первые годы я разделял его восторги по отношению семьи брата, а потом пожелал заменить для Эстель Рене. Она не видела меня, знала лишь мой голос, но все разговоры, увы, оставляли её равнодушной. Наверное, она была из тех женщин, которые любят один раз. Я не уверен, что к первому мужу она что-то чувствовала, а второго она любила. Пришлось отдать отвергнутую любовь её сыну, и я всегда считал Лорана своим. Надеюсь, на этот вечер достаточно откровений? К тому же, ты никогда не поверишь в мою любовь. Но я тебе не солгал. Я любил дважды: при жизни и после смерти, в третий раз я не полюблю.

Граф так резко поднялся, что я со страху выронила вилку, и та звонко приземлилась на пол. А оказалось, что мой повар просто поспешил к духовому шкафу, чтобы достать пирог. Я была благодарна, что граф остался стоять ко мне спиной, чтобы я сумела вернуть себе ровность дыхания и, увы, позавидовать двум мёртвым женщинам, которые знали от него заботу, не приправленную скукой, как было сейчас со мной.

— Можешь взять мою вилку, а свою оставить на полу, — сказал вдруг граф, не оборачиваясь, и лишь после его слов я поняла, что все эти минуты протягивала к полу руку. — Я подам сыр даже к белому вину, а потом уже десерт.

Я дрожащими руками покончила с едой и приняла полный бокал. В его стекляшке тоже плескалась светлая жидкость. Я даже услышала звон наших бокалов и улыбнулась. Вино я пила, не отрываясь, не в силах утолить жажду, и он заранее протянул мне свой бокал.

— Не спаивайте меня, пожалуйста, — взмолилась я сразу, как заметила, что осушила второй бокал.

— Вино потеряет вкус.

Я судорожно вцепилась в ножку вновь наполненного до самых краёв бокала и подчинилась желанию графа. Вино стало вовсе кислым, но я пила и пила его, будто небесную амброзию. Голова оставалась светлой или же мне просто хотелось верить в собственную трезвость, но в итоге спустя непонятно какой промежуток времени, в который я непонятно что делала, с удивлением обнаружила себя в горах, на том проклятом бревне. Сейчас я не могла одолеть его, даже вцепившись в руку графа. Однако руки не было, я стояла, окружённая темнотой и высокими соснами, одна без надежды, охваченная ужасом и мыслями об Эстель. Зачем граф признался мне в своих чувствах? Зачем бил по моему самолюбию? Зачем раздирал душу несуществующей ревностью? Нет, месье вампир, вы и вам подобные не можете быть добрыми. Единственная игра, в которую вы умеете и любите играть, — это кошки-мышки.