Телешоу «Научи меня любить» (СИ)

Ты тогда появился на трассе будто из ниоткуда. Страх мгновенно сковал меня. Визг тормозов. Вывернутый руль. И моя машина оказалась в кювете. Тогда мне казалось, что я на границе между жизнью и смертью. И это чувство — самое великолепное, что мне пришлось испытать за всю свою жизнь. Ощущение, что вот-вот все мои страдания закончатся. Нахер деньги. Нахер друзей и близких. Нахер эту жизнь. И эти чертовы не дающие мне покоя мысли. Нахер.

Ты вытащил меня из машины.

Ты говорил со мной, пытаясь привести в чувства.

Ты был необыкновенен.

В тот момент ты разрушил мое «прошлое» и создал мое «будущее», позволив впервые открыть глаза по-настоящему и увидеть этот мир таким, каков он был на самом деле.

Ты стал моим наставником.

Моей семьей.

Моей любовью.

И я каждый раз жадно ловлю каждое твое слово, когда ты утверждаешь, что весь этот мир испещрен нитями равновесия сверху донизу. Я отрекаюсь от своей веры не верить ни во что и никогда. Я верю в тебя. И это ломает меня до основания.

И ты говоришь, что есть белые нити.

И я проговариваю одними губами «Есть белые нити».

И черные.

«Черные».

Они оплетают собой все, от канализации до самых дорогих пентхаусов. И находятся в постоянном движении. Но они неустойчивы. Белые нити могут стать черными. А черные — белыми. И все это зависит лишь от нас — от людей. Ты смеешься, когда я удивленно замечаю, что люди обычно играют незначительную роль, когда дело касается всей вселенной. Кто мы в этом не имеющем границ мире? Лишь никчемные песчинки, призванные совершать свои никчемные функции.

— Но это не так, — качаешь ты головой. — Люди — самая сердцевина.

Верно. Ведь именно они меняют цвета нитей равновесия. А те, в свою очередь всегда должны оставаться в одинаковом количестве. Выходит, один лишний плохой поступок, равно как и один лишний хороший тут же может пошатнуть гармонию целого мира. В наших руках судьба всего сущего, а мы этого не понимаем и не ценим, зацикливаясь лишь на материальном. Столько власти сконцентрировано в наших руках, столько силы, которую мы стойко игнорируем, часами агонизируя из-за того, что, скажем, сломали любимую ручку или с кем-то не нашли общего языка. В наших руках сама жизнь, но нам нужны новые наушники или пистолет.

Единственное, чего я до сих пор не понимаю, как же соблюдать равновесие между нитями, которых мы не видим. Которые видишь только ты? Хотелось бы и мне когда-нибудь увидеть их. Постичь непостижимое. Стать к тебе еще ближе. Быть может когда-нибудь…

— Если любишь, докажи, — говоришь ты, поднимая на меня глаза, обрывая череду размышлений, что успели зародиться в моей голове, будто черви в мертвой плоти. Ты как обычно абсолютно спокоен. Будто бы мои чувства к тебе нисколько тебя не тревожат.

— Как? — я люблю тебя, но… Иногда испытываю тревогу, вглядываясь в твои глаза, походящие на черные дыры, которые притягивают к себе, грозя гибелью. Животный страх, что скручивается клубком где-то в районе груди, мешая дышать. В твоем взгляде нечто необъяснимо пугающее. Будто вся мудрость бытия прячется в твоей голове и сводит тебя этим с ума. И способна свести с ума целый мир, только пожелай. Это пустой взгляд. Ничего не выражающий взгляд. Взгляд человека, который повидал в этом мире все, что только можно было увидеть. Повидал, и ему это не понравилось.

— Прыгай, — указываешь ты вниз, куда еще мгновение назад вглядывался с таким любопытством.

— Что? — еле слышно шепчу я, шумно сглатывая. Меня одолевает шквал эмоций, которые я усиленно подавляю в себе. Что мне стало ясно почти сразу после нашего знакомства — человеческие эмоции тебе претят. Ты считаешь их слабостью, будь то слезы, крики гнева или заразительный смех. Эмоции, говоришь ты, это чистая энергия. Если вместо того, чтобы растрачивать их, концентрировать эту мощь в себе, человек будет почти непобедим.

— Но, — возражаю я тогда, — психиатры говорят, что сдерживать в себе эмоции нельзя. Это вредно.

— Вредно для кого?

— Для человека.

— А чем?

— Так ведь и сбрендить можно, — смеюсь я тогда. — Сойти с ума, — верчу я пальцем у виска.

— И что же в этом плохого?

Ты вводишь меня этим вопросом в ступор.

— Что плохого в том, чтобы быть сумасшедшим? — на всякий случай переспрашиваю я.

— Да. Что в этом плохого?

— Но это же болезнь?

— Разве?

— Ну конечно!

— Кто сказал?

— Психиатры.

— Психиатры всего лишь люди. То, что представляет собой безумие, непостижимо для них. Ни для кого непостижимо. Безумие — это не болезнь. Зачастую это куда хуже.

— Что может быть хуже болезни? Смерть разве что, — предполагаю я осторожно.

— Смерть — это освобождение. Не стоит размышлять о ней, как о чем-то негативном. Возможно она единственное, что приносит человеку покой. Безумие же… Это часть нас. То, что сидит глубоко в нас с рождения и до самой смерти. Вопрос в том, позволим мы ему вырваться или нет. Вопрос в том, какую форму мы ему предадим. Станем ли убивать себе подобных или внезапно начнем носить вещи исключительно розового цвета. По сути — безумием мы называем все, что не вписывается в череду правил, придуманных людьми. Не убивай. Но в природе момент убийства — один из основных столпов существования видов. Они убивают, чтобы выжить. Убивают, чтобы есть. Не насилуй. Но природа не закладывала в животных Любовь. Основная функция — размножение. Какая разница, как произошел акт? Не ешь себе подобных. Но наш желудок может переварить человеческое мясо. Выходит, он к этому приспособлен?

— Ты пугаешь меня, — признаюсь я тогда и стараюсь больше не затрагивать подобных тем. Ты говоришь убедительно, но смысл твоих слов жуток. Я не знаю, прав ты или нет. Я даже не могу понять, говоришь ли ты всерьез. Ведь ты постоянно меня проверяешь. Испытываешь на прочность. И заставляешь меня содрогаться от немого ужаса и невыносимой, затмевающей разум любви к тебе.

— Прыгай, если правда любишь, — повторяешь ты, и на твоих губах как обычно появляется это странная едва заметная холодная улыбка, которая очаровала меня в первую нашу встречу и выбивает из меня дух теперь.

— Я люблю, — уверенно говорю я, — но…

— Но? — в твоем голосе звучат нотки раздражения, и я не решаюсь договорить.

— Я прыгну, — наконец соглашаюсь я, медленно подходя к парапету. Ты не желаешь мне смерти, я это точно знаю. И там внизу ты увидел нечто, что не сможет увидеть больше никто на этой планете. Если я не прыгну, значит, я подвергну сомнению свою веру в тебя. А я этого допустить не могу. Ведь ты — вся моя жизнь. А значит, мне следует сделать это.

«Но…» — в глубинах разума все еще звенит тревожным звоночком. Оно шепчет «А вдруг он ошибается? Вдруг что-то не доглядел? Ты понимаешь, что погибнешь, если спрыгнешь с такой высоты?»

Я понимаю. Но так же я понимаю, что если не сделаю этого, мне не быть рядом с тобой. В таком случае смерть — не худший из вариантов.

Я поворачиваюсь спиной к краю парапета и смотрю на тебя, слишком идеального для этого мира. Мое сердце наполняется бесконечной любовью к твоему незримому величию, которым ты пышешь, оставаясь учтивым и спокойным. Есть в тебе нечто благородное, нечто, что слишком отличает тебя от других. Я любуюсь тобой последний раз, любуюсь колышущимися на ветру шутовскими хвостами, и падаю с крыши спиной вниз, надеясь на чудо.

— Нет, — отрицательно покачал Шут головой, медленно растягивая слова и ловя неописуемое удовольствие от читающегося на лице Макка недоумения. — Шут не ТехноБог ТетоРавновесия… Шут всего лишь инструмент… Его инструмент.

Найт поморщился, пытаясь переварить услышанное.

— Не может быть, — наконец выдохнул он, невольно зажимая рот ладонью. — Ты… Каким же должен быть мир, если ты — само воплощение мировой гармонии — творил такое?

— Таким, каков он и есть, — развел Шут руками. — Таким, каким мы обрекли его стать.

Я распахиваю глаза, понимая, что меня не окутали невидимые нити, не остановила твоя рука, я падаю. Стремительно падаю вниз. Ты, смотря на меня сверху вниз, внимательно наблюдаешь за моим падением и не делаешь ровным счетом ничего. Твоя фигура быстро удаляется от меня все дальше и дальше. Но я все равно различаю твою улыбку. Но не могу понять ее смысла. В твоем взгляде все еще читается пустота. Но появляется еще что-то. Будто бы ты раздражен или даже расстроен. Будто ты ждал от меня чего-то.