Нашествие гениев (СИ)

Бейонд крепко прижал меня к себе, и я всхлипнула. Ледяные пальцы осторожно гладили меня по волосам, и я закусила губу. Маше это, вроде, помогает… Боль и впрямь немного отрезвила, и я продолжила:

— Они сошлись в цене, и отец меня продал, сказав: «Дальнейшая ее судьба мне не интересна». Я все это слышала, весь разговор — она воткнула мне в рот кляп и включила громкую связь. А когда он сказал это и бросил трубку, она меня развязала и спросила: «Что же, видишь: я была права. И не надо плакать. У счастья есть цена. Я всегда мечтала о ребенке, и мне тебя продали. Хочешь остаться со мной или вернуться к папочке?» Я молчала и просто плакала, а потом подумала, что лучше жить с покупателем, чем с продавцом, и согласилась. Она заплатила отцу и оставила меня, ребенка своего любимого, у себя. Пару дней все было нормально, за исключением того, что меня не выпускали на улицу и заставляли называть шизанутую постороннюю тетку мамой, а потом началось. Она поняла, что забота о чужом ребенке не дает ей иллюзии того, что он ее любит, даже когда я ее мамой называла. В результате, она начала меня избивать за каждую провинность. То не так сказала, это не так сделала, здесь ни к месту улыбнулась, тут не так посмотрела… Потом все стало еще хуже: она начала пить и как только напивалась, избивала меня до потери сознания, постоянно повторяя, что все продается и все покупается, а любви нет, и мужики — сволочи. Вот в последнем я ее поддерживала, но думала, что хоть мама моя меня ищет. Наивная, что сказать… Все закончилось, когда мой папаша ее прямо на улице послал далеко и надолго, назвав «сумасшедшей шалавой» и велев к нему больше не приближаться. Она тогда вернулась и…

Я замолчала, а затем тяжело вздохнула и прошептала.

— Я ведь даже практически не помню, что тогда произошло, только боль от ударов — я тогда чуть не умерла.

Я почувствовала, как руки Бейонда сжались в кулаки, а сердце бешено забилось. В следующий миг он крепко прижал меня к себе, да так, что я подумала, он мне кости переломает, но я была благодарна — это дарило невероятное чувство защищенности, как ни странно, и я прижалась к нему, вцепившись пальцами в его водолазку.

— Это через два месяца после покупки было. Она избила меня так, что я не приходила в себя, и она, испугавшись, вызвала скорую. У меня было внутреннее кровотечение, мне сделали операцию, и я впала в кому, а пришла в себя через неделю. Странно, но первой моей мыслью было не «Где мама?» — а «Где Клава?» — так ее звали. Наверное, я стала жертвой Стокгольмского синдрома… Она же была очень милой и доброй, когда была трезвой и не злилась. Все время спрашивала, как у меня дела, и вообще вела себя как настоящая мать. Но ее в больнице не было. Никого не было. Врачи сказали, что после того, как меня привезли на «Скорой», меня никто не навещал. Я назвала свое имя, врачи связались с моими родителями, а когда мать приехала — на следующий день — я услышала ее разговор с врачами. Она интересовалась, кто вызвал скорую, а когда все поняла, позвонила Клаве. И знаешь, она предлагала ей деньги. Говорила, что готова заплатить, чтобы она снова меня забрала. Но та отказалась, и мать, дико злая, была вынуждена забрать меня домой после того, как я поправилась. Она ведь ни разу даже ко мне в палату не зашла — только принесла одежду сменную и с медсестрой передала, а потом пропала и лишь к врачам подходила, узнавала, как я, чтобы «сохранить лицо». А потом явилась, когда меня выписали, и отвезла домой. Я же сразу помчалась к Клаве, потому что не хотела жить с предателями, но та, открыв дверь, заявила: «Я познакомилась с мужчиной своей мечты. Это врач „Скорой”. Ни твой отец, ни ты мне больше не нужны», — и захлопнула перед моим носом дверь. Меня все предали… Через месяц она вышла за того врача замуж, а потом я узнала, что она ему заплатила за то, чтобы он «поверил», будто меня избили какие-то хулиганы в подъезде, и так и сообщил в больнице. Они ведь даже забирали меня не из квартиры, а из подъезда — она меня туда выволокла для правдоподобности истории. Я тогда подумала, что не буду верить людям и никогда не влюблюсь, потому что мужики — сволочи, и им на женщин наплевать, а людям доверять вообще нельзя. Но потом встретила Машу — она была такая же, как и я, и я ей поверила, потому что тот, у кого в глазах такая же пустота, как у тебя самого, тебя не предаст — мне так казалось… И я оказалась права. А потом появились вы, и знаешь… Я вам тоже поверила. А особенно тебе. Ты ведь не только меня не предал, но и Машу, хотя она тебе даже другом не была — лишь партнером по тренировкам… Ты… Ты самый замечательный человек в мире, и я тебе верю. Ты единственный, кто, кроме Маши, обо мне волнуется, и единственный, кто, понимая меня без слов и принимая такой, какая я есть со всеми заморочками, и сам разделяет мою точку зрения и верит в то же, во что верю я. Ты… Бейонд, я…

Я замолчала. Сил говорить больше не было. И тут я почувствовала, как моей щеки невесомо касаются ледяные пальцы. Он осторожно и заботливо вытирал мои щеки, и я поняла, что все же плачу. Слишком больно было вспоминать предательство… И если родители никогда и не говорили, что любят меня, то Клава говорила это каждый день, называла меня «дочуркой», и я искренне верила, что она меня любит. А потому ее предательство было больнее всего, и я уверена, заплакала я именно тогда, когда говорила о ней…

— Я тоже думал, что все люди предают и никому не доверял, — тихо сказал Бейонд. — Думал, что людей со странностями общество принять не способно, равно как и отдельные индивидуумы. Считал, что если я кому-то поверю, меня обязательно бросят, оставят в одиночестве. Даже А ушел, хотя знал, что я останусь один, и я думал, что если уж такой же как и я, «ненормальный», меня оставил, то о простых людях и говорить нечего — они не поймут меня и обязательно предадут. Убивая, я не жалел их. Мне было все равно. Я не верил, что нет людей, заслуживших жить настолько, чтобы побороть саму смерть. Вот только, познакомившись с тобой, я почувствовал, что ты понимаешь меня, хоть ты и не была ни гением, ни обладателем глаз Бога Смерти. Когда ты тонула, я подумал, что не хочу потерять человека, понимающего меня. Будь на твоем месте кто-то другой, я бы вряд ли решил его спасти. Разве что твою подругу, потому что ее стиль боя о многом мне сказал. Я тогда подумал, что хочу, чтобы ты поняла меня, да и сам хочу понять, что у тебя на душе. Потому и попытался подбодрить, и когда мы впервые поговорили не о том, что значит «убить», а о том, что нам было интересно, я вдруг понял, что ты мне куда ближе, чем я думал. Потому я и решил подпустить тебя к себе ближе, чем кого бы то ни было в своей жизни. А когда ты испугалась из-за какой-то несчастной царапины, мне впервые в жизни стало тепло на душе. Обо мне ведь никто и никогда не заботился, не волновался… Я понял, что не хочу отпускать тебя. Понял наконец, что чувствую. А когда ты сказала, что я куда лучше L… — Бейонд замолчал, а затем сказал то, чего я не ожидала услышать, я ведь думала, что он скажет: «Я понял, что ты мне нравишься»… — Я понял, что мои чувства взаимны. Только вот думал, что ты меня к себе не подпустишь. Но когда ты спела ту песню, я понял, что ты готова открыть мне душу, и решил, что молчать смысла нет, потому и признался. Вернее… Я ведь тебе еще не признался, фактически.

Я вздрогнула. Что правда — то правда. Бейонд ни разу не говорил, что любит меня. Да что там «любит»! Он мне даже: «Ты мне нравишься», — и то ни разу не сказал… Я попыталась отстраниться, но Бёздей крепко прижал меня к себе, не давая возможности пошевелиться, и прошептал в самое ухо, опаляя его горячим дыханием:

— Я тебя люблю, Юля. Прости, что не говорил раньше…

Черт… Почему так больно, хотя счастье зашкаливает? Почему сердце рвется на части, хотя готово выпрыгнуть из груди от радости? Потому что… завтра я этого услышать уже не смогу?..

— Бейонд!.. — я вцепилась в воротник Бёздея и разрыдалась. В голос, с подвываниями, со всхлипами — так, как не плакала с восьми лет. С того дня, как Клава захлопнула перед моим носом дверь. Я ведь тогда поклялась себе, что в жизни слезы не пролью из-за людей, но не смогла сдержать клятву. Я не хочу его отпускать…