Игра на двоих (СИ)

Ничто не длится вечно. Сегодня, в первый день Тура Победителей, Игры снова ворвутся в жизнь Китнисс и Пита, чтобы нарушить ее ставший чересчур размеренным темп. Чтобы напомнить о том, что до конца еще очень далеко. Меня мучает извращенное любопытство, как мои будущие напарники отреагируют на эту новость. На лице Эвердин отразится привычная смесь страха и гнева, а взгляд Мелларка станет слишком, неподходяще серьезным для привычной улыбки на его губах. На настенном календаре — начало февраля. Наши дни становятся все короче, холоднее и темнее. Над городом повисла плотная серая дымка. Промозглый ветер забирается под одежду. Смерзшиеся комочки снега больно бьют по лицу. Я забываю, какого цвета солнце, и не помню ощущение тепла, когда его лучи падают на лицо. Хочется свернуться клубочком на диване с кружкой обжигающего чая в продрогших руках. Или целый день не вылезать из-под одеяла, прижавшись к мирно спящему Хеймитчу. Я знаю, он всегда рад помочь мне согреться. Или сидеть с родителями в глубоких креслах у камина и разговаривать ни о чем. Но вместо этого мы должны украсить сведенные от холода лица счастливыми улыбками Победителей и день за днем ехать все дальше на север, сквозь колючую зимнюю ночь. Все путешествие должно занять не более двух недель. Снег еще не успеет растаять, а мы уже вернемся домой. Но все равно при мысли о поездке, основным пунктом назначения которой станет ненавистный каждому из нас Капитолий, из груди вырывается тяжелый вздох.

Я стараюсь жить обычной жизнью. Не думать, что случилось раньше. Не гадать, что произойдет потом. Проживать каждое подаренное мне мгновение, впуская в него только то, что мне важно, только тех, кто мне дорог. Я снова пишу и играю на старом рояле. Слушаю лекцию Хеймитча о зарождении повстанческого движения почти восемьдесят лет назад и пытаюсь разобраться, чем отличается один политический режим от другого. «Зачем мне это знать?» — непонимающе спрашиваю напарника. «Чтобы ты была готова», — отвечает он. Ясно, к чему, но… «Ты знаешь о президентах и министрах все, и этого достаточно. Ты ведь всегда будешь рядом», — за настойчивостью в моем голосе скрывается страх. «Посмотрим», — усмехается наставник. — «В любом случае тебе это будет полезно». Так он уходит от любой дискуссии, если она касается нашего будущего.

На самом деле я не знаю, что сейчас происходит в Дистриктах и столице. Ментор регулярно перезванивается со своими старыми друзьями из Капитолия, но содержание их разговоров мне неизвестно. С одной стороны, я доверяю напарнику и думаю, что в случае необходимости он не станет утаивать от меня что-то по-настоящему важное. С другой, не уверена, что готова увидеть кровавые последствия восстания в реальной жизни, совсем рядом, на улицах какой-нибудь деревни подобной Шлаку. Сама я иногда могу обменяться парой ничего не значащих фраз с Цинной, Эффи и вернувшимся в столицу Лео, но ни один из них не упоминает в разговоре каких-то деталей, за которые можно было бы зацепиться. Которые я восприняла бы как знак. Ничего подобного. Нет, я не настолько наивна, чтобы подумать, будто Президент забыл о нас и о по сути сорванных по нашей вине и инициативе Играх. Одно убийство Крейна уже значит нечто большее.

Просто сейчас я вообще ни о чем не думаю. Хочется жить, наслаждаясь отведенными нам месяцами спокойствия. Ведь, в отличие от Китнисс и Пита, мне известно, когда именно они закончатся. Стараюсь проводить больше времени с семьей. Понимая, что ни я, ни родители не вечны, а в условиях нашего мира неизвестно, кто из нас покинет друг друга первым, все чаще задерживаюсь дома вместо того, чтобы по привычке сбежать в лес. Учу маму и бабушку готовить капитолийские блюда, помогаю дедушке в саду и прошу его сажать какие угодно цветы, кроме роз. Я замечаю, что глаза родителей загораются все ярче каждый раз, когда они видят, что я возвращаюсь домой. Меня бросает в холод при мысли, что они готовы снова и снова прощаться со мной, стоит мне выйти за порог. Я пытаюсь убедить их, что все в порядке, что эти поездки — простая формальность. Защитить их от страшной правды. Но они, кажется, уже поняли, что к чему, и мой обман раскрыт, и моим словам больше не верят. Возможно, однажды я и правда не вернусь.

Иду на кладбище и долго сижу на земле у могилы отца. С ужасом и стыдом понимаю, что не помню его лица. Пытаясь воскресить в памяти родные черты, зажмуриваюсь так сильно, что перед глазами еще долго плывут разноцветные круги. Бесполезно. Помню лишь оттенок синего и ощущение прыжка в бушующее море, когда ловила его взгляд. Я скучаю, папа. Мне хочется так о многом спросить тебя. Гордился бы ты тем, во что превратилась твоя дочь? Одобрил бы идею поднять восстание? Ревновал бы, узнав, насколько близким стал для меня Хеймитч?

Пытаюсь занять себя чем-то реально-осязаемым, чтобы оставалось меньше времени на мрачные мысли и злость. Меня снова посещают неконтролируемые приступы раздражения. Ментор рядом, но даже он мало чем может помочь. Я перелезаю через ограду, поднимаюсь на знакомый склон и ложусь на холодную сырую землю, едва прикрытую пожухлой травой непонятно-бурого цвета. Смотрю, как по небу плывут серые облака, и жду, когда ослабнет ледяная хватка ненависти и высохнут непролившиеся слезы обиды. Не хочется, чтобы Хеймитч видел это; ему и так пришлось перенести достаточно. Не выходит из головы, с каким выражением лица Китнисс и Пита встречали соотечественники. В тот день на крошечной станции собралось не меньше половины жителей Двенадцатого. И все с улыбками, и все с поднятыми вверх тремя пальцами в знак не прощания, но приветствия. Они гордились победой девушки, сочувствовали ее потере и радовались счастью. Я вспоминаю, как в мою сторону от тех же самых людей веяло холодом равнодушия и презрения. В чем разница? В чем, объясните мне?! Китнисс точно так же пряталась, охотилась, вступала в союзы, плела заговоры и убивала врагов, — почему ее любят, а меня терпят? Да, в меня больше не летят камни, когда я иду по улицам Шлака. Да, Хеймитча не провожают ненавидящими взглядами, когда он показывается в Котле. Их узких, обывательских умов хватило, чтобы понять, благодаря кому Китнисс и Пит вернулись. Но человек так устроен, что моментально забывает хорошее и до конца жизни помнит плохое. Я вытащила листок с именем Примроуз. Я готовила девочку к Арене. И я не спасла ее, когда она попала в беду. Китнисс же все жалеют. Сирота при живой матери, потеряла сестру и попала на Голодные Игры. Пусть же теперь у нее все будет хорошо — уютный дом, богатство и любимый человек рядом. Она это заслужила.

Я хочу, чтобы все они, эти люди, простые жители Дистрикта и чиновники Капитолия, узнали, что на самом деле значит, когда Голодные Игры становятся частью твоей жизни.

— Почему ты злишься?

— Я хочу отомстить. Если бы ты только знал, как сильно я хочу отомстить.

— Всему свое время. Не думай об этом сейчас.

Когда я думаю о мести, то не чувствую боли. Ты хочешь, чтобы мне было больно, любимый?

— Миру приходит конец. Он не знает, что происходит, но чувствует, что-то не так. Он бьется в агонии и сходит с ума. Не дай его безумию обмануть тебя и погубить нас.

Иногда мне кажется, что это мы — сумасшедшие. Иногда я думаю, что все вокруг правильно и все правы, а мы заблуждаемся, а мы — ошибка, опрометчиво допущенная природой. Изъян в этом идеальном мире. Последыш, на который у матери не хватило сил, чтобы дать ему все то, что она дала первенцу. Я хочу воскресить мертвых и желаю смерти живым. А сама? А сама продолжаю жить.

Волк ждет меня на нашем привычном месте встречи. Я опускаюсь на колени и порывисто обнимаю его за мощную шею. Зверь кладет голову мне на плечо и тихо поскуливает.

— Ты тоже мне не веришь?

Я запускаю замерзшие пальцы в его густую шерсть; он закрывает меня от мира собственным телом. Мы сидим на склоне, открытом всем ветрам, невыносимо долго, провожая взглядом медленно скрывающееся за горизонтом тусклое осеннее солнце.