В поисках будущего (СИ)

Кажется, будто я каждый день узнаю что-то новое о Джеймсе.

Например, вчера я узнала, что он ненавидит привкус карамели. Он не против настоящей карамели, но он абсолютно против продуктов с привкусом карамели. Я этого не знала. Это одна из тех вещей, что жена должна знать о муже, и я рада, что могу сохранить это где-то в уголке своего мозга, зарезервированного для такого рода мелких деталей.

Но иногда я узнаю не такие незначительные мелочи, как любимые конфеты. Иногда я узнаю действительно важные вещи, по-настоящему глубокие, то, в чем он обычно не признается. Иногда я узнаю что-то сразу, а иногда бывает такое, что я и раньше подозревала, а теперь это вдруг вываливается, и вовсе не потому, что он этого хочет. И многое из этого все объясняет.

Например, кто знал, что Джеймс испытывает такое отвращение к своей семье? Я имею в виду, ну, да, очевидно, я всегда его знала, так что я всегда знала, что у него была эта идиотская обида на родителей, как обычно это бывает у богатеньких детей, когда их пресыщенность возвращается и ранит их, и они в итоге невероятно злятся и перекладывают вину за свою тупость на других. Но потом я увидела его семью своими глазами и поняла, что он не преувеличивал, когда говорил, что у них там абсолютно все не функционирует. Я уже начинаю думать, что его мать – настоящая сука…

Но это из тех вещей, что нельзя говорить мужчине. Или вообще кому-нибудь. Ты не можешь просто так вылезти: «Ага, ага, твоя мамуля – сука», потому что это определенно из тех ситуаций, когда это нормально, когда говоришь ты, но, если это произносит кто-то другой, это первейший грех. Но не стоит упоминать о том, что мне не показалось, что моя свежеобретенная свекровь встретила меня с распростертыми объятьями. А в отношении своего свекра я, кроме страха, ничего не испытываю.

Но Джеймс: для него это большее.

Он мужчина, понимаете. Из подтипа Мужчина-Заносчивый-Ублюдок. У него нет привычки бегать вокруг, вопя о своих чувствах и всем таком. Но иногда он просто не может сдержаться. И чем больше он говорит о своих родителях, тем больше я начинаю понимать, что весь этот гнев, вся эта обида на самом деле прикрывают настоящую боль. Хочет он это признавать или нет – не суть важно. Важно то, что он действительно чувствует боль, которую причиняют ему его родители, и я думаю, что в тот вечер все стало настолько ясно, что даже он не мог это больше игнорировать. Я говорю о том вечере, потому что я действительно думаю, что это стало моментом, когда у него пелена упала с глаз. Или, по крайней мере, ему пришлось признать очевидное. Но он не хочет это признавать. По крайней мере вслух. Он говорит, что все в порядке, и я не знаю, как заставить его раскрыться. Вот почему я зову на помощь.

И помощь эта приходит в лице Роуз Уизли.

Мы с Роуз в последнее время начали часто общаться, к неудовольствию Джеймса. Я не знаю, что он думает, может случиться, или почему он ведет себя так, будто терпеть это не может. Правда, он даже не ненавидит Роуз, во всяком случае больше не ненавидит. Они нормально ладят, хотя, конечно, не теряют шанса устроить склоку. Они ведут себя, как шестилетки, клянусь. Как будто в ту же секунду, как они видят друг друга, вся их взрослость улетучивается. Они просто обожают издеваться друг над другом, наверное. Не знаю. Я просто не обращаю на них внимания.

Но все же. Даже если Роуз и ведет себя так, будто ненавидит Джеймса, она лучшая, к кому я могу обратиться за советом насчет его мышления. И я оказываюсь права, когда предполагаю, что у нее есть инсайдерская информация.

– Родители Джеймса – психи.

Она говорит это прямо, продолжая при этом намазывать маслом свой тост. Думаю, мое удивление явно написано на моем лице, потому что она откладывает нож и слизывает масло с пальцев.

– Я имею в виду, я их люблю, – пожимает она плечами. – Они мои крестные. Но все равно. Они психи.

Я едва ли ей что-то говорила. Все, что я рассказала, так это то, что Джеймс прикидывается, будто то, что его родители с ним не говорят, его не волнует. Но Роуз, кажется, точно знает, что происходит, еще до того, как я ей говорю. Она не выглядит удивленной, или шокированной, или что-то такое. Она просто продолжает готовить себе завтрак.

– Он даже не отвечает на их письма и все такое, – серьезно говорю я. – И его отец заглядывал пару дней назад, и Джеймс сбежал на несуществующую тренировку…

– Ну, а что точно случилось? – Роуз заканчивает готовку своего тоста и откусывает от него. – Почему он вдруг перестал разговаривать с ними.

И я ей рассказываю. Я рассказываю ей о том вечере. Я рассказываю ей все, что сказала его мать, и все, что его отец не сказал, а она просто продолжает есть тост, пить сок и молчать, пока я говорю. Когда я заканчиваю, она перекидывает волосы за плечи и хмурится.

– Его родители… – она так останавливается, что кажется, будто она серьезно обдумывает свои слова. – Его родители не слишком друг друга любят.

– Да что ты, – не понимаю, с чего она указывает на очевидное: до меня лично это дошло, когда его мать открытым текстом заявила, что вся ее жизнь – катастрофа, потому что она вышла замуж и родила детей такой молодой.

– Ну, может, это не совсем честно, – отступает Роуз. – Они любят друг друга, наверное, но у них столько проблем.

– Проблем в том смысле, что они ненавидят друг друга за то, что поженились, и ненавидят своих детей за то, что те родились? – я даже не осознавала, насколько я зла, пока это не вырвалось. Я даже не настолько их знаю, чтобы так на них злится, но, думаю, теперь я и сама начала держать на них обиду, видя последний месяц, как несчастен Джеймс. Думаю, это одна из тех бессознательных защитных реакций, когда обижают или расстраивают тех, кого ты любишь.

– Они не ненавидят своих детей, – не колеблясь, говорит Роуз. – Они, наверное, игнорировали их больше, чем надо было… Но они их не ненавидят.

– Ну, тогда им надо научиться общаться с детьми, не отталкивая их от себя и не заставляя их чувствовать корнем всех проблем на свете! – ого. Кажется, я действительно зла. Я не могу остановиться от того, чтобы сказать то, что я так давно хотела сказать Джеймсу. – Его мать – сука.

– Она не сука, – Роуз кажется оскорбленной этим заявлением, и я задумываюсь, не из той ли она категории, что и Джеймс, из людей, которым не стоит говорить такое. Ну и ладно, мне плевать. – Она действительно мне много помогала, когда я не могла идти с этим к родителям.

Я с трудом подавляю желание закатить глаза. Полагаю, что Роуз, мастерица закатывания глаз, оскорбляется, когда кто-то проделывает такое с ней. Но все же я не подслащиваю пилюлю.

– Ну, тогда тебе повезло, потому что Джеймсу она точно не помогает.

Роуз некоторое время ничего не говорит. Она несколько секунд пьет сок и наконец вздыхает.

– Я ее люблю. Но я думаю, что она из тех женщин, которым лучше быть тетками, чем матерями, – она заправляет выбившийся локон. – Она классная тетя, но не знаю, насколько она это распространяет на собственных детей, – наконец признает она.

Не распространяет. Могу заверить. Джеймс не испытывает ничего, кроме горечи, из-за того, что его мать перекладывает свою неудовлетворенность на него. И неважно, с какой стороны вы на это посмотрите, столько горечи – это опасно. И это нервирует меня, потому что Джеймс не заслуживает всего этого. Это не его вина, и он заслуживает лучшего со стороны людей, которым полагается вроде бы слепо любить его, несмотря ни на что.

– Она думает, что я охотница за деньгами.

Это я тоже произношу ни с того, ни с сего, но, похоже, сегодня мне трудно держать язык за зубами. Все, что приходит мне в голову, тут же слетает с моего языка почти одновременно. Не могу остановиться. И, наверное, мне плевать.

Но Роуз смеется над последней фразой.

– Ну, разве их можно за это винить? – спрашивает она, и я в неверии смотрю на нее. Когда она перестает хихикать, она отвечает на свой вопрос. – Она, наверное, не может представить ни единой другой причины, чтобы кто-нибудь в своем уме захотел выйти за Джеймса!