Игра на двоих (СИ)

Девочка молчит и лишь испуганно смотрит на острый клинок в моих руках. Я повышаю голос.

— Ты поняла меня?!

— Да.

Выпад. Еще один. Лезвие со свистом разрезает воздух. Прим отшатывается то влево, то вправо, — неумело, неуклюже, с тихим, но пронзительно-высоким визгом загнанного в клетку зверька. Я все наступаю, и ей ничего не остается, кроме как шаг за шагом отходить назад. Еще метр — и она бьется спиной о стену. Прижимаю девочку к холодной ровной поверхности и приставляю к ее горлу нож. Я не отдаю себе отчет в том, что делаю. И лишь пульсирующая голубоватая венка на тонкой шее, закрытые в ужасе глаза и слезы, одна за другой стекающие по лицу Примроуз, заставляют меня остановиться. Я отшвыриваю в сторону клинок, нависаю над ней и грубо хватаю за шею, опершись другой рукой о стену.

— Посмотри на меня. Прим! Смотри на меня!

Девочка приоткрывает глаза и сквозь вновь набежавшие слезы смотрит в лицо своей обидчице.

— Что ты сделаешь, когда на тебя вот так нападут на Арене? Чем ответишь? Разведешь костер и предложишь врагу поужинать с тобой?!

Молчание.

— Не знаешь? А я знаю. Ну, спроси меня, чем все закончится!

В карих глазах мелькает вопрос.

— Ты умрешь, — громко, по слогам произношу я. — Понимаешь? Ты. Умрешь.

— Я боюсь.

— Не того боишься. Ты боишься борьбы, когда надо бояться смерти.

— Но Рута тоже…

Стоит мне услышать имя ее новой подружки, и меня снова охватывает неконтролируемый гнев. Я отстраняюсь, а затем со всей силы бью кулаком по стене, разбивая руку в кровь.

— Что «тоже»? Тоже маленькая и слабая? Тоже не умеет драться? Тоже умрет?! Мне нет дела до какой-то Руты!

Примроуз плачет. Снисходительно фыркнув, отпускаю ее, подбираю здоровой рукой нож и устраиваюсь на полу в центре комнаты.

— Перед своим противником ты тоже вот так расплачешься? — ядовито интересуюсь я. — Не старайся, не поможет.

Девочка вытирает слезы тыльной стороной ладони и подходит ко мне и, усевшись рядом, тихо говорит, показывая на мою руку:

— Нужно обработать рану …

Ее слова и все тот же дружелюбный тон с нотками заботы надолго оставляют меня в замешательстве. Я снова не могу справиться с приступом ярости и, выхватив из рук девочки стеклянный флакон с дезинфицирующим раствором, разбиваю его об стену. Осколки разлетаются по всему залу. Солнце опускается чуть ниже, заглядывая в комнату сквозь небольшое окно под самым потолком; его лучи падают на черный пол и разбросанные на нем кусочки стекла и, отражаясь в прозрачных каплях лекарства, заставляют их сиять. Кажется, будто у нас под ногами небо, усыпанное сверкающими серебряными звездами.

— Встретив раненого, истекающего кровью врага, ты тоже достанешь аптечку и предложишь перебинтовать раны?! — мой яростный крик пугает Примроуз.

Она делает несколько шагов назад и нерешительно повторяет:

— В открытую рану может попасть инфекция, ее нужно промыть и сделать перевязку…

Ее взгляд, слова, интонации — все вызывает во мне еще больший гнев. Я не хочу, чтобы она спасала жизни. Я хочу, чтобы она жила.

— Я в порядке! — мой голос разносится по залу звонким, злым эхом. — Мне не нужна твоя помощь!

— За что ты так со мной?

От так и звучащей в ее вопросе наивности меня разбирает смех. Моя подопечная с удивлением и обидой смотрит на меня, пока я громко, запрокинув голову, смеюсь. Наконец я обрываю веселье и, чуть подвинувшись и наклонившись к ней, отвечаю:

— Ты так ничего и не поняла, малышка. Ладно, я скажу тебе, зачем. Но только когда закончится тренировка. Поверь мне, ты не пожалеешь, если доживешь до вечера. А теперь вставай.

Прим покорно поднимается на ноги и выжидательно смотрит на меня. Я протягиваю ей нож; девочка отшатывается.

— Мне снова тебя толкнуть? Или, может быть, ударить?

Трибут испуганно смотрит на меня и протягивает дрожащую руку за клинком.

— Ты видела, как я на тебя нападала. Теперь твоя очередь. Повторяй мои движения. Это просто.

Та сжимает ладонь вокруг основания ножа и неловко пытается ударить. Я со вздохом делаю шаг назад, вперед, влево и вправо, кружась вокруг девочки и поддразнивая ее. Мне скучно. И я буквально чувствую, как она слабеет, как заканчиваются силы, словно оружие вытягивает их из нее.

— Я не могу. Прости, Генриетта. Я не могу!

Примроуз опускает руки и с отвращением отбрасывает нож в сторону. В мою сторону. Я отвлекаюсь на ее крик и не сразу замечаю летящее лезвие. Мне не хватает доли секунды, чтобы увернуться. У девочки нет сил на настоящий удар; вместо того, чтобы впиться в кожу, клинок пролетает совсем рядом, скользит по ноге, с легкостью разрезая ткань защитного костюма, и оставляет после себя глубокий порез. Все тело пронзает хорошо знакомый электрический разряд боли. Я улыбаюсь.

Прим в ужасе закрывает лицо руками, стремясь подавить крик и бежит ко мне.

— Прости… — никогда не слышала столько вины в одном слове.

Лишь мельком взглянув на рану, залитую свежей кровью, девочка вскрикивает и бросается к шкафу с аптечкой. Опустившись передо мной на колени, она достает заживляющую мазь, но я на секунду останавливаю ее.

— Умница.

Девочка поднимает на меня непонимающий взгляд и долго смотрит в глаза, пытаясь найти ответ. Наверное, я кажусь ей сумасшедшей. Пусть. Я лишь усмехаюсь: ко мне возвращается мое прежнее, странное равнодушно-раздраженное настроение.

— Я сама могу о себе позаботиться, — сухо отвечаю я в ответ на ее попытки помочь.

Но Примроуз впервые за все время не слушается. Усадив меня прямо на пол, она проворно останавливает кровь, смазывает рану и накладывает стерильную повязку. Я с удивлением наблюдаю за ее ловкими движениями.

— Ты где-то училась оказывать первую помощь?

— Нет, меня научила мама. Я помогала ей ухаживать за больными и ранеными, — улыбается Прим.

Знаю эту улыбку — это воспоминания о доме и семье. У меня перехватывает дыхание. Это все, что у тебя осталось, малышка. Память.

— Может, закончим на сегодня? — нерешительно спрашивает девочка. — Рана серьезная, тебе нужно отдохнуть.

Ухмыляюсь: да уж, Хеймитч умеет натачивать ножи.

— Дело не во мне, — хмуро отвечаю я. — Ты не видишь в этом смысла, да? В нашей тренировке?

Прим долго и пристально смотрит на меня, прежде чем ответить.

— Не я одна.

— Это не так, — вслух я возражаю, но мысленно признаю ее правоту.

Как малодушно с моей стороны.

Прим встает, относит аптечку на место и возвращается ко мне, чтобы помочь подняться. Я бросаю на нее злой взгляд и упрямо отталкиваю протянутую руку. Чуть прихрамывая, добираюсь до скамейки и опускаюсь на узкую деревянную поверхность. Девочка садится рядом, взяв со стола недовязанный узел. Я смотрю на быстрые движения ее тонких пальцев и чувствую странную горечь где-то глубоко внутри. Мы молчим: каждая задумалась о своем.

Мы отказываемся от приглашения пообедать вместе с остальными трибутами или со своей командой: заказываем еду прямо в зал и перекусываем, растянувшись на полу. Разговариваем. Я задаю своей подопечной вопросы, что она будет делать на Арене, попав в беду. Примроуз не сразу, но отвечает, и тут же сбивает меня с толку: девочка думает и действует совсем не так, как поступила бы я или любой другой нормальный человек, которого я знаю. И я снова начинаю злиться. Не потому что ее ответы неверны — нет, они неверны для меня, той, которая хочет выжить ценой жизни своих противников, —, но я успокаиваю проснувшееся было упрямство, напоминая себе, что это Прим. Я зла на нее просто за то, что своим поведением и образом мыслей она заставляет меня чувствовать вину за свои поступки, за всю свою жизнь, за всех убитых мной людей, за каждую каплю крови, пролитую моими руками. Рядом с ней я чувствую себя жалкой злобной старухой и это ощущение рождает мучительную, угольно-черную зависть. Нас разделяют три года и бесконечное количество лет, на которые я стала старше всех тех, в чьей жизни нет и никогда не было Голодных Игр.