"В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)

Он не слышит, что за слова срываются с его губ, когда они, слившись воедино, несутся сквозь мертвую холодную ночь, делая ее горячей и живой. Слова падают горячими каплями и скатываются по коже нежнее цветочных лепестков, по гибкой спине с пленительным изгибом, по округлым бедрам и стройным ногам, слова разбиваются тысячью хрустальных брызг о груди с отвердевшими маленькими сосками. Слова превращаются в молитву, в выдох, сливаются со стонами, с маленькими ладонями, упершимися в его грудь, с движением бедер - и рассыпаются в ночи, оседая на циновки, на их тела, ловящие последние содрогания экстаза.

Светильник зашипел и погас, и вокруг сгустились серо-синие сумерки.

***

Ирен

Когда это началось - тогда, семь лет назад, или тогдашняя полудетская влюбленность была только предлогом, поводом к тому, что происходило сейчас? Нет, тогда, во время Праздника темноты. Она хорошо помнила - это было похоже на вспышку, когда Соджи осторожно обнял ее. Натянутые как струны нервы обожгло, сердце замерло, воздух словно вдруг сгустился и застыл. Ирен тогда охватил небывалый покой, время будто остановилось. Мир замер. Шум, шорохи, звуки – все ушло тогда в небытие. И на землю упала тьма.

“Я иногда жалею, что ты не сделал меня своей тогда, семь лет назад”, - хотела сказать она. И не сказала. “Всему есть время - время строить и время разрушать”. Для всего отмерян свой срок и свой предел. Нельзя погонять судьбу.

И сейчас, как тогда, их обступала уютная мохнатая тьма, где единственным светом было мерцание угольков жаровни. Но и угольки скорее подчеркивали темноту, нежели разгоняли. Пусть сейчас будет темнота, пусть она хранит их, покрывая то тайное счастье, которое им досталось. Было тихо, только мерно постукивал где-то в балках жук-молотильщик. Одеяло защищало их тела от ночной прохлады, темнота защищала от мира, и не было ни болезни, ни смерти; не было ничего и никого, кроме них двоих. Ирен посмотрела на Соджи. Он неподвижно лежал на спине, повернув к ней голову, и только глаза поблескивали в полутьме. Она улыбнулась, уверенная, что он видит сейчас ее лицо так же, как она видит его. Соджи ответил улыбкой и осторожно дотронулся кончиками пальцев до ее щеки – словно боялся, что она сейчас исчезнет.

- Ты… - прошептал он.

Ирен натянула одеяло повыше, устраивая уютною берлогу, и крепче прижалась к Соджи. И словно провалилась в сон.

А проснулась от неясного ощущения потери и, еще не открыв глаза, поняла, что место на футоне рядом с нею пустует. В панике, едва набросив юкату и на бегу завязывая пояс, она кинулась к галерее - оттуда послышался старательно заглушаемый кашель.

- Ты… ты хотел…? - она не могла выговорить “уйти”, но, видимо, в ее голосе прозвучал такой ужас, что Соджи на миг перестал кашлять.

- Тебя будить не хотел, - прошептал он, отдышавшись, вытирая с губ кровь и пытаясь улыбнуться. Ирен обняла его, не то поддерживая, не то сама ища поддержки. Ощутила под пальцами острящиеся кости плеч, выступающие ключицы, прижалась лбом к его руке.

Ей хотелось сказать что-то вроде “Я поговорю с доктором Мацумото, я что-нибудь придумаю… Надо к морю. Или в горы…”

“К морю…” - повторил бы, наверное, Соджи - так, как мог бы сказать “в рай”.

“Я обязательно что-нибудь придумаю, слышишь? Ты поправишься. Соджи, слушай меня - ты поправишься, мы будем жить в горах или возле моря, и ты обязательно поправишься”.

Очень хотелось говорить что-то подобное. Но вместо этого она молча закинула руку Соджи себе на плечи, поднырнув под него так, чтобы он мог не нее опереться. Словно это самое обычное дело. Никакого больше ужаса в голосе - Соджи из тех, кто не сдастся, и незачем делать его борьбу еще тяжелее. Разве что поддержать, насколько позволит.

У него, видимо, отчаянно кружилась голова, подкашивались ноги, и он делал над собой невероятные усилия, чтобы не повиснуть на ней мешком или вовсе не упасть. Помогши Соджи присесть на футон, Ирен села рядом, а потом осторожно прислонилась к его плечу.

- Тебе пора, уже рассвело. Скоро придет О-Хиса-сан, - Соджи говорил самым обычным ровным тоном. Ирен стиснула зубы - он был прав.

- Я приду после обеда, - тихонько сказала она, легко пожав его предплечье. И в ответном взгляде темных глаз уловила благодарность.

========== 18. Погребальный костер и рвущиеся узы ==========

Танжер, наши дни, 5 дней назад

Ева

Сначала они с Билалем уложили нижний слой - неплотно, так, чтобы снизу был приток воздуха. А между больших деревяшек насыпали немного тырсы и щепок. Потом второй слой, чуть уже, поленья ложились перпендикулярно нижним, и все это напоминало Еве детскую игру со спичками - когда выкладываешь сложную фигуру, а потом пытаешься разобрать ее так, чтоб каждый раз снималась только одна спичка. Требует времени, внимания и терпения. Вот и ей потребовались внимание и терпение.

…Достать достаточное количество дров в Танжере представлялось проблемой. И Ева обратилась к Билалю, который, как ей иногда казалось, мог здесь достать все, что угодно. Обращаться к Билалю ей не слишком хотелось - задуманное представлялось сугубо личным делом. Как месть. Как рождение. Как смерть… и как любовь.

Но Билаль ни о чем не спрашивал. Привез нужное количество дров на раздолбанном пикапе, которым управлял неправдоподобно красивый марокканец с непроницаемым лицом покорителя пустыни. Выгрузившись, бербер уехал. Угасли где-то в направлении города стопы его автомобиля, серые стертые шины, словно змеиная кожа, прошелестели по сухой, старой как мир дороге. Может быть, далекие предки этого парня мчались по этой дороге с гиканьем, с кривыми саблями, арканами и укрюками в руках, и курчавые буйны головы их были скрыты пестрыми альборносами. А может, предок парня был сказителем и ночами - такими как эта, - наблюдал за движениями небесных сфер, слыша одному ему ведомую тихую их музыку.

Дорога упиралась в сухую каменистую пустыню и терялась в ней. Ева велела Билалю припарковать его старенький полувоенный джип как раз там, где дорога пропадала, переходя в песчаную каменистую неровность, сухую, будто язык умирающего от жажды. Стемнело, ночь, робкая, как и все ночи в пору яркой луны, распахнула плащ, пестрящий звездными прорехами, и застыла; слышался только тихий сухой шелест пересыпаемого песка и где-то далеко в суетливом неоновом зареве, дышал город.

Хорошее место, думала Ева, укладывая новый слой поленьев. Дорога не то кончается, не то начинается, пустыня не то начинается, не то кончается. Перекресток. Хорошее место.

Ее белые пальцы словно светились в полутьме, слабеньким мерцанием оживляя мертвые деревяшки. Еще слой… Билаль трудился рядом, его заросшее жесткой щетиной лицо быстро покрылось потом несмотря на ночную прохладу. И тогда Ева поняла, что точно так же он укладывал поленницу, чтобы возложить на нее тело Кита. Кристофера Марлоу, которому, как упорно казалось Еве, все же удалось сбежать из Вечности.

Шар луны, почти полной, наглой как ухмыляющаяся кошачья морда, незаметно поднимался из-за гряды невысоких дюн все выше и выше. Ева загляделась на него - луна сухо шелестела, позванивала ледяными звоночками, слишком знакомо, чтобы можно было не узнать. Движение луны так незаметно, что Еве поневоле вспоминалась Зенонова стрела. Движения нет, оно лишь сумма состояний покоя. Стрела вовсе не летит, и быстроногий Ахилл никогда не догонит медлительной черепахи. И неужели все бесполезно?..

- Движения нет, движение - ничто, и лишь Вечность - все. Ведь столь много достойных человеков, чтящих Вечность, вспомни, сколько их охотилось за бессмертием, столько киновари переведено даосами на бесконечно длящие жизнь пилюли, столько поисков горы Куньлунь, столько умерщвлено людей рыжих и веснушчатых и запечатано в меду, чтобы они стали снадобьем бессмертия. Разве все алкавшие бессмертия были глупы или ничтожны? Разве дураком был царственный Ши-Хуанди, снаряжавший корабли на поиски далеких островов, где росли дарующие бессмертие плоды? Сколько молитв и просьб вознесено богам…