"В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)

- Боги всегда стремились к людям - отчего? Не оттого ли, что имеющим начало и конец, претерпевающим метаморфоз, подобно бабочкам и гусеницам, ведомо то, чего не знает ни одно божество и никогда не будет знать - ценность хрупкости, красота конца и начала, величие смерти и радость рождения. И счастье следовать пути, выводящего в конце концов из круговерти - туда, где нет Вечности.

- Послушай меня, Царь…

Ева очнулась - полено выпало и больно ударило по большому пальцу ноги. Видно, совсем растерялась та, что говорила с ней, раз решилась назвать ее так.

- Чем привлекательна застывшая одноглазая Вечность, которую ты так расхваливаешь? - весело закричала Ева. Ее голос полетел над шуршащим песком как песня - и певучим эхом откликнулась пустыня.

Поленница высилась под бессильной луной и загадочно молчащими звездами - пирамида, ждущая своего фараона. Положенный на ее верх, Адам напомнил Еве надгробия в холодных звенящих готических собора, мраморные изваяния рыцарей и королей. В тех соборах нет сонной неподвижной Вечности, подумала Ева. В них поющий далью, бесконечной зазвездной далью путь, в них восхождение на невидимые Джомолунгмы…

Руки Адама были сложены на груди и им так не хватало меча. Или лютни. Или любого другого оружия, с которым странник мог выйти на бой с Вечностью.

Ева вынула из сумки письмо, шершавая желтоватая бумага обожгла ее пальцы. Как и день назад, когда она нашла его. Письмо Адама.

Он наверняка писал его теми старыми синевато-черными чернилами, которые нашел у нее в шкафу. И стальным пером с тремя золотистыми зигзагами - тоже старым. 19 век. Адам не стал бы писать такое письмо обычной шариковой ручкой.

В письме не было ничего особенного. Просто слова о любви. Что может быть банальнее слов о любви в письме умирающего, сказали бы девять из десяти прочитавших. Странно было лишь то, что она нашла письмо только теперь. Ева готова была поклясться, что его уголок не торчал из-за пазухи Адама, когда ранее она сидела подле его неподвижного тела. Впрочем, клятвы ничего не доказывали бы. Она получила письмо тогда, когда было нужно - это Ева поняла сразу. И вложила письмо в руки Адама, как вкладывают воину в руки меч.

Когда-то невообразимо давно меч был у Царя, а Гонитель онагров, верный друг его, сражался палицей. Когда-то невообразимо давно они делили ночную пустыню, засыпая рядом у дышащего теплом походного костра, и один, просыпаясь в ночи, заботливо натягивал полу плаща на плечи второго, если видел, что плащ сполз. И не тем ли же движением Адам обнимал ее, когда умер Марлоу, когда не было пищи и отчаяние придавило ее? Есть любовь к другу, не менее жаркая и крепкая, нежели любовь к мужу или жене.

И сплетение их с Адамом тел в страстной любовной битве - не было ли оно столь же жарким, как веселая радость сражения, когда Царь и Гонитель онагров бились плечом к плечу с чудовищем, что хранило ливанские кедры?

Любовь. То, чего она, оказывается, никогда не ценила. Вернее, не брала на себя смелость верить в любовь к ней Адама, а более того - в свою любовь к нему. Да полно, брала ли она теперь на себя смелость верить хоть во что-то? Даже в той одержимой гонке за бессмертием, когда Царь преодолевал миры и пространства, было больше целеустремленности…

- А мне, мне возможно что-то переменить? Пересновать нити, как ты говоришь.

Старая Харуна внимательно смотрит на нее, светло-карие с золотистыми искорками глаза ее сейчас пусты, немы и печальны.

- А ты хочешь этого?

- Я хочу сперва узнать, возможно ли это.

- Если ты задаешь вопрос так - то ответ будет: невозможно.

…Билаль выжидательно смотрит на Еву, которая застыла у дровяного ложа, потом поднимает голову на острую синюю звезду, которая, споря с луной, сияет ясно и прямо будто удар копья, из самого черного ночного зенита.

- Пора, - улыбается Ева. Ее белое лицо словно освещается изнутри - на долю мгновения раньше, чем вспыхивает в ее руке огонек. И поднесенный к сухому дереву, огонек обрадованно вскакивает на щепку, потом на краешек одного из поленьев, жадно лижет его, вырастая на глазах, обливает желто-оранжевым соседние деревяшки, растет, растет, потрескивая. Вот уже все ложе объято жарким жадным огнем, но когда языки его добираются до лежащего тела, оно вдруг вспыхивает яро, яркой радугой, и радужное сияние расталкивает ночную тьму, прогоняет с неба пугливые звезды и заставляет луну потускнеть. Только синее небесное копье по-прежнему ярко пылает в зените.

Подобно фениксу… подобно фениксу…

Потом разросшееся сияние словно прячется, сжимаясь и милостиво даря звездам возможность вернуться. Но луна так и остается тусклой - а может, Еве это только кажется?

Сухое дерево прогорает быстро, угли мерцают, потом гаснут, затягиваясь белесою золой. Но в самой их сердцевине остается горсть синеватого пепла, мерцающего, словно растертый в тонкий порошок сапфир. Этот пепел Ева бережно собирает, стараясь не упустить ни крупинки, стараясь удержать непрошенные слезы, и прячет в шкатулку. Инкрустация перламутром, лак, Япония, 16 век.

Япония, Эдо, 1868г

Ирен

Она недооценила Джастина. Не думала, что он станет следить за ней, что решится пойти к доктору Мацумото. Тот, разумеется, не стал говорить, кем именно был его пациент, который жил во флигельке отдельно от других. Отговорился особенно просьбой родных Фудживары-сана. Но Джастин, должно быть, догадался, что этого пациента скрывают вовсе не оттого, что он болен тяжелее остальных или оттого, что его родные были как-то особенно щедры.

Чтобы Джастин стал таким ревностным блюстителем семейного благополучия своего друга - этого Ирен никак не ожидала. А может, она вообще не думала о каких-либо последствиях для себя, слишком уж много было другого, о чем стоило беспокоиться.

Джастин говорил долго - о том, что ему претит вмешиваться в чужие дела, что он уважает права каждого на личную жизнь. Он заметно нервничал и все время крутил в руках свой стетоскоп, с которым не расставался почти никогда. Он говорил о своей дружбе с Лораном, с которым они служили на одном корабле - Лоран в качестве мичмана, а Джастин в качестве фельдшера. С тех пор они и подружились, и все вокруг, говорил Джастин, качали головой, наблюдая столь крепкую дружбу англичанина и француза. Джастин говорил о том, что супружеская измена есть преступление и перед Богом, и перед человеком, о том, что честь мужчины обеспечивается в том числе и чистотой его супруги. После слов о том, что его лучший друг не заслуживает такого предательства, на языке у Ирен вертелось немало насмешек. Но все они исчезли, когда Джастин наконец завершил свою речь и уставился на нее почти умоляюще.

- Мне нечего сказать, Джастин, - ответила Ирен, - кроме того, что я завидую Лорану.

- Ты… Лорану?!

- У Лорана есть преданный друг.

- Но ты же…

- А я до сих пор не уверена, нужна ли я ему. Или он просто ухватился за меня, как за соломинку. В самом деле, что я, как не соломинка? - с горечью сказала Ирен и умолкла, отвернувшись, стараясь удержать набежавшие слезы.

- Лоран тебя любит, - в голосе Джастина не было уверенности, словно он впервые вообще об этом задумался.

- Лоран? - словно очнувшись переспросила Ирен. - Да нет, причем тут… А Лоран действительно меня любит… так же, как любит пряную приправу к кушаньям. Без приправы пресно, но знаешь, без приправы вполне можно прожить. В одном ты прав - Лоран не заслужил такой плохой жены.

- Прежде чем ты предпримешь что-нибудь безрассудное… На правах друга я могу говорить это, - Джастин едва не сломал стетоскоп, стиснув его в своем кулачище, и, спохватившись, отложил инструмент в сторону.

- Друга моего мужа.

- Я говорил с доктором Мацумото, - не обратив внимания на ее слова, продолжил Джастин. - Он был испуган, он наверняка скрывает того человека от властей… Нет-нет, ты не так меня поняла, я вовсе не собирался сообщать… Я лишь хочу сказать, что прежде чем принять решение, нужно все взвесить.

- Я не останусь с Лораном, - коротко ответила Ирен. - Вне зависимости от всех других обстоятельств.