Призраки Шафрановых холмов (СИ)

Ариадна вдруг выпрямилась, обвела взглядом пещеру, обреченно вздохнула и снова устало улеглась на сложенные руки.

- Он снова здесь, - едва слышно проговорила она.

- Кто, Уитакер? - переспросила Черити, поневоле замирая.

Ариадна покачала головой.

- Нет. Он, Эйбрахам Уотсон, - все так же тихо, но с какой-то жуткой настойчивостью возразила она. И под тихий, усталым и безразличным полушепотом рассказ Черити стало по-настоящему страшно.

…- Он и мертвый не отпускает дочь, - Ариадна с трудом шевелила губами, и даже в неверном мерцающем свете крохотного светильника Черити видела, как она исхудала, как подхватило темными полукружьями светлые глаза. - А Джиллиан не может уйти, месть приковала ее к месту и держит. И ничего нельзя поделать. Это словно воронка водоворота, и мы оказались… слишком близко…

Она облизала губы, и Черити со всею ясностью поняла, кого имела в виду Ариадна под этим “мы”.

- Мо Фрост… он ищет тебя, - Черити взяла тонкую ручку, под пальцами хрупко ощутились косточки, и стало почти стыдно за свою крепость и здоровость. - Это он сказал, что лошадь должна запомнить дорогу, а она и запомнила. Он скоро будет здесь и вытащит и тебя, и меня.

Ариадна подняла голову, и на долю мгновения Черити увидела безумную надежду, взбросившуюся в ее взгляде. И в этот миг что-то сделалось со стенами пещеры, они словно ожили и заколыхались, как огромный занавес. Тысячи тихих, сухих шепчущих голосов чудились за этим колыханием, стало вдруг холодно-холодно. Что-то швырнуло Черити наземь, она начала задыхаться, словно огромная рука выдавливала из нее жизнь.

- Не смей! - услышала она вдруг необычайно сильный, отчаянный голос Ариадны. И страшная рука ослабла, позволив хлебнуть воздуху.

- Не смей, - Ариадна стояла теперь во весь рост и словно светилась изнутри в своей белой тонкой сорочке. - Это дело семейное, дядя. Она тут не при чем. Это касается только семьи. Нашей семьи. Твоей дочери Джиллиан. И ее сына. Твоего внука и твоего единственного живого наследника.

На бесконечно долгое мгновение воцарилась оглушительная тишина, даже капанье будто перекрыли. Черити лежала, крепко зажмурившись, ощущая, что больше ее ничто не давит и не душит. Она открыла глаза, когда ее лба коснулись пальцы - тонкие и слабые, и все же живые и теплые.

- Он ушел. Но так просто он не отступится, - тихо прошелестел голос Ариадны.

Комментарий к Обретение Ариадны Уотсон

* - правильно “диббук”. С иврита переводится как «прилепившийся». Это злой дух в ашкеназском еврейском фольклоре, который является душой умершего злого человека.

Душа-диббук не может расстаться с земным существованием из-за совершенных человеком тяжких преступлений и грехов

** - Присутствует пасхалка. Так что если вам кажется, что что-то на что-то похоже - вам не кажется

========== Лес, колодец и серые шляпы ==========

Мысли разбегались ртутными шариками, и Уотсон никак не мог понять, причем же тут цыплята. Сегодня утром доктор, пришедший засвидетельствовать смерть Уитакера, пил потом в их гостиной кофе с коржиками и говорил о чем-то совсем постороннем - боясь, очевидно, касаться пропажи Ариадны. Генри Уотсон слушал его, не слыша хорошенько и не понимая, о чем тот говорит. Больше всего хотелось оказаться сейчас где-то далеко-далеко отсюда, и чтобы все произошедшее оказалось сном, и пусть даже у него никогда не будет ни дочерей, ни даже Виргинии - пусть его просто оставят в покое!

“Ничего не хочу, только оставьте меня в покое! Пожалуйста!..”

Доктор, видно, угадал его мысли, потому что заторопился допить свой кофе и наверное, скоро ушел бы, если бы не вбежавшая в гостиную встрепанная Мелани с платьем Ариадны, которое она нашла, убирая. Нашла во флигеле для слуг, в комнате, отведенной помощнику Рамакера.

Потом все завертелось так скоро, что стало не до доктора, и только когда помощник шерифа и добровольцы, созванные им, бросились на поиски исчезнувшего рамакеровского азиата, Генри смог сесть и попытаться успокоиться.

Платье… платье дочери в комнате Мо Фроста. Цыплята… “У меня передохли мои леггорнские цыплята, сэр. И у Лефевра, который тоже берет для своих цесарок корм у Барни, тоже потери. Никому теперь нельзя доверять”.

Корм, клюют цыплята корм и дохнут. Один и тот же корм. Мозг цеплялся за корм и едва ли не сам, без участия воли, без участия самого Генри принялся разматывать цепочку, и тут уж Уотсон ничего не мог с ним поделать.

Один и тот же корм. И одни и те же признаки… доктор говорил о признаках, будто бы у Уитакера то же красно-серое лицо, что у приезжего, еще в конце зимы скоропостижно скончавшегося в комнате над салуном Барни. И у шерифа, ослепшего шерифа тоже проступали на сделавшемся красным лице серые пятна.

Шериф заболел после пикника, где кроме него не был отравлен никто. Генри напряг память, радуясь возможности занять ум отвлеченными упражнениями, радуясь возможности не думать о дочери, о жене, которая второй день не желала выходить из комнаты даже к столу, - и память услужливо, почти радостно подбросила картинку: он сам, танцующий с маленькой мисс Черити Олдман, забавно серьезной неулыбчивой девочкой, которую ему вдруг захотелось заставить улыбнуться, Уитакер, разносящий напитки с важностью дворецкого в герцогском имении, он же, протягивающий стакан рукой в нитяной белой перчатке, белое против смуглоты кожи запястья. Что-то было в этом неприятное, скрежещущее.

Кому, кому протягивал Уитакер стакан?

И вдруг, словно по чьей-то подсказке, Уотсон ясно как наяву увидел рамакеровского азиата, державшегося на пикнике скромно, но слишком уж независимо.

И танцевавшего с его дочерью. С Ариадной.

Вежливая улыбка, смугловатые пальцы уже готовы взять стакан с плещущимся в нем темно-янтарным джином. Но шериф Риксон не то не заметил, не то не пожелал заметить, что напиток предназначался не ему, уверенно перехватил стакан и, небрежно поблагодарив, продолжил болтать с доктором, потягивая джин.

Но позвольте, шериф не один пил джин на пикнике! И никто, слышите, никто более не почувствовал себя дурно, вскричал возмущенный голос в сознании Генри Уотсона. Это надо обдумать, обдумать - Генри сцепил пальцы, согнув их так, что затрещали суставы, и приведя себя этим в состояние рабочей сосредоточенной собранности, уставился на дверь.

Которая немедленно открылась, прервав ход его размышлений и впустив горничную Мелани, которая понятия не имела, очевидно, что такое хорошие манеры. Ибо влетела в комнату с круглыми глазами и без стука.

- Вам лучше бы спуститься, мистер Уотсон, сэр, - скороговоркой выдохнула она и перевела дух. - Там вас джентмены спрашивали, из Миннесоты, ихний главный назвался Винсаном Жаме.

***

Серые шляпы… серые шляпы у ворот Шафрановых холмов. Снова, снова как четверть века тому, как двадцать пять лет назад - бесконечных, тягучих как черная смола лет. Нет! Нет! Тех нет, давно нет, их тела истлели в могиле, только застрявшие в черепах и между ребер пули остались ржаветь.

“Смотри, смотри, Джиллиан - не я ли говорил тебе, что от судьбы не уйти? От нее не убежишь как ни пытайся. Куда ни кинь - ты моя дочь, моя кровь. Ты такая же как я. Девчонка погибнет. И если твой сын сбежит, на нем будет клеймо убийцы и насильника, и ему нигде не будет покоя. Ты знаешь, как умеют преследовать оказавшихся вне закона? В них вцепляются мертвой хваткой своры псов и гонят, и жрут, и жалят до тех пор, пока не схватят и не затянут на шее петлю, пока не вздернут повыше, на мертвое дерево, вроде того, что тут, неподалеку от дубильного завода”.

Нет, нет! То дерево… Смотрят мертвые, проклятые глаза на старое тюльпановое дерево… “Давай уедем!” - слышится ей шепот. Уехать, уехать предлагал Янги в их встречу - темной ночью под тем самым тюльпановым деревом, к которому, знали они, никто и подойти лишний раз не смеет.

“Уедем, сбежим туда, где никто не найдет, - непривычно остро, почти лихорадочно загорелись тогда глаза Янги, вздрогнули черные острые косицы, которые он отбросил со лба. - Здесь… будет плохо”.