Призраки Шафрановых холмов (СИ)

И у Янги, и у Тин-Пэна лица без единой округлости, все резко и остро. Сайдвиндер умел двигаться так, что казался язычком пламени, и умел замирать как камень. И Тин-Пэн так умел. Разве что замечал в нем Венсан некую стертость, будто парень не спешил открываться не только перед другими, но и перед самим собой. Хотя как следует вглядишься, так и заметишь, что и черты у Тин-Пэна помягче, и взгляд “с донышком”, как говорится. У Янги-то взгляд был прямой, как ружейный шомпол, и в лице было все для того, чтобы его бояться. Но почему-то Венсану никогда не было с ним страшно, как бывало с иными компаньонами. Задумчивая усмешливость была в Сайдвиндере, но заметить ее можно было только сблизи. Задумчивость и усмешливость, знал Венсан, не опасны.

У Тин-Пэна во взгляде Венсан тоже порой замечал эту усмешливость - только была она у парня мягче и горше. Угрюмее.

Когда ему передали уже знакомый серебряный доллар со Свободой, Венсан, само собой, справки навел. В их деле без того нельзя, да и не так сложно это было сделать - цирк папаши Гросса был штукой приметной, колесил по всем центральным штатам, один раз и до Нью-Мексико добрался.

Мозес Фрост, которого Тин-Пэном прозвали после того, как он в заварухе острой крышкой от жестянки перерезал горло одному неудачнику, пережил нападение индейцев в семь лет, побои добропорядочных горожан в тринадцать, объятия мирового судьи одного из городков в Иллинойсе в четырнадцать и много-много чего еще, судя по тому, что донесли Венсану.

Самое странное для Венсана было в том, что парень сам словно и не замечал этого опыта, опыт лишь делал его осмотрительнее, но никоим образом не влиял на того чуть наивного мальчишку, который жил внутри Тин-Пэна, даже когда парень вырос.

И вот теперь Тин-Пэн наткнулся на что-то, подвигнувшее его просить помощи. А ведь за годы, что он с Венсаном Жаме рядом, делишек было немало, да не легких. Разберемся, подумал Венсан, засыпая.

Стучат, стучат колеса - ближе-ближе становится Саутпорт.

***

“Я боюсь спуститься туда, вниз. Боюсь встретиться с тобой взглядом - Джиллиан, Джиллиан! Я только спускаю тебе еду и воду, я знаю, что ты убьешь меня, стоит мне спуститься. Ты убьешь меня - через день, через два, через десять. Такие, как ты, не покоряются.

И все же ты моя, теперь моя, Джиллиан.

Тихо-тихо, кап-кап. Ты молчишь. Не зовешь на помощь, не проклинаешь меня. Молчишь. Словно уверена, что все равно будет все по-твоему.

Молчишь, - как молчала тогда, когда вернулась верхом на чужом гнедом, и руки были в земле и крови. Только я тебя видел, служанке ты на глаза не попалась. Вернулась, переменила платье, посидела в своей комнате с полчаса и вышла бледная, с гладко забраными назад рыжими волосами. Мне приводилось видеть, как идут на бой краснокожие - со смертной пустотой на лицах, смыв, смахнув всякое выражение боли, ненависти и страха.

Такая же пустота была на твоем лице, когда ты проверяла затвор своего новенького винчестера. И никогда более я не видел тебя столь прекрасной, как тогда, когда ты с винчестером в руках выходила в закатное солнце.

Я в плену, с тех самых пор я в плену у тебя - но я преодолею тебя, я вырвусь, в этот раз я вырвусь от той, к которой стремится душа моя и тело мое. И пусть будет Тьма над городом, пусть будет смерть и станут люди слепы”.

Зарывается лицом в платье, которое держит в руках, жадно вдыхает его запах - толчками, глотками, широко раздувая ноздри, будто зверь на охоте. Жаль. Очень жаль, но нужно отнести его и спрятать. Спрятать расчетливо, чтобы служанка, как в комнате китаезы убирать будет, непременно нашла.

Возвращается, заехав по пути в городок, в лавку и выслушав соображения по поводу пропавшей дочери Уотсона, кивает благодарно, отвечает на вопросы, вопросы задает и совсем уж шепотом произносит “Нечисто что-то с китаезой. Недаром все говорил, что искать дальше по дороге надо - не иначе как близко где-то спрятали”. Говорит, губы шевелятся - а голос будто чужой, не свой, и слова не свои, и такая тоска от этого голоса, что хоть в петлю.

Возвращается, чувствуя, как горит, горит внутри, полнится слух тысячью злых шепотков - “Сделал все что нужно и ступай! Ступай, ступай! Ступай прочь!”

И надо заглушить, забыть, запить… Душа горит - вот оно как бывает! “Запей, запей, милый!” Нежный шепот, касание губ к виску, и тонкие чужие руки открывают бутылку и наклоняют ее над стаканом. Сколько лить - стакан сам скажет. Джиллиан, Джиллиан сама наливает ему выпить - это дорогого стоит. Нет, шалишь, его не прогонят!

Жгучая жидкость течет в горло легко, как вода, жадно. Он едва замечает, как пустеет бутылка, старательно запасенная с позапрошлого года - с того самого времени, как стал приходить к нему Хозяин. Бывший хозяин, сказали бы иные - да только разве может человек с акульей хваткой быть бывшим?

Голова кружится, он хватается за руку той, что наполняла стакан - и хохочут, хохочут безмолвно темные, черные, погибельные очи. Чужие.

***

Виргиния Уотсон бесшумно выскользнула из комнаты слуги, плотнее запахнула шаль.

“Ты все сделала правильно, Виргиния…” - дождаться вечера, когда удлинятся тени, поползут по комнате, протянутся, изгоняя свет. Вытянуться на кровати такой же тенью, долгой и черной, дождаться, когда заскользят по телу руки, и будет шептаться хрипловато, выбивая стон, сжимая груди и выкручивая соски, сладко выгибая под прикосновениями все тело. Тени соберутся над нею, и каждая станет ласкать ее изголодавшееся тело.

“Ты все сделала верно, Виргиния, все сделала верно, и это твоя награда…”

***

Пройти сквозь стену, просочиться - слишком тяжела для эфира, слишком легка для глаз живых.

Сын, сынок, где ты? Мы не вольны в поступках, мы, неупокоенные, пленники Холмов, не можем видеть и слышать всего, что желали бы. Не можем быть всюду, где желали бы.

И мучений, мучений у нас стократ больше, чем у людей на земле. И песенка, эта песенка, которую поет идущая девчонка-мулатка, - даже ее я не могу не слышать. Нет, ушей, которые я могу закрыть, нет глаз, которые могу зажмурить. Мы слух без ушей, мы взгляд без очей.

Она не внемлет, не слышит она,

Она на меня не глядит,

Ей дела нет, что я в земле,

Под ивою старой зарыт*.

Замолчи!! Это ложь, ложь - ни на миг я не забывала о нем.

Любовь моя в злате, сребре и шелках,

Толпа женихов у ворот,

Любовь моя в злате, сребре и шелках,

К убогому не снизойдет.

Не слушай ее, Янги, не слушай!

И шелк с кудрей, что шелка нежней -

Лишь он со мною лежит.

А деве нужды нет, что я в земле,

Под ивою старой зарыт.

Теперь нашему мальчику ничего не грозит, теперь никто не найдет девчонку.

Комментарий к Прошлое хватает за плечи

* - полный оригинальный текст http://www.contemplator.com/england/willow.html , послушать можно тут https://www.youtube.com/watch?v=_SO_3ov2PPA Перевод автора

========== Обретение Ариадны Уотсон ==========

Черити очнулась, когда узоры занавески на окне стали проявляться подобно картинке в театре теней - становясь все отчетливее видимыми на светлеющем фоне. На занавески, на домик и на весь Саутпорт неудержимо катился рассвет и от свечи, при которой она читала, осталось всего-ничего.

Прошедший день прервал ее, отбросил в школьную рутину, в повседневные мелкие дела. В школе только и разговоров было, как об исчезновении Ады Уотсон, Ребекка и девчонки убеждены, что это какие-то проезжие сманили Аду, нашлись даже мальчишки, которые божились, что видели седого незнакомца в щегольской мягкой шляпе, высокого и тощего, в старомодном коричневом сюртуке и шелковом галстуке. Но мальчишкам верили мало и слабо.

Вернуться к дневнику Джиллиан Уотсон Черити смогла только вечером. Вечер упал, и Черити упала в рукописные строчки как в воду. И вынырнув наконец, поняла, что уже никогда не будет прежней.

Нельзя выйти на берег прежней, окунувшись в чужую жизнь. В чужую любовь. Нельзя остаться тою же, которая была вчера, когда каждая минута подобна песчинке, истекающей навсегда в часах судьбы. Черити закрыл дневник, бережно провела ладонью по желтой обложке - так же как, должно быть, делала это и сама Джиллиан. И Ариадна.