Покажи мне свой мир (СИ)

— Ну вот видишь, а ваш с Глэйдом малыш ещё совсем крошечный. Давно ему пора, давно. Отдыхай. Я должен идти, а ты, Джер, посиди с мальчиком, дай ему попить, а потом проводи его домой, хорошо?

Рыжий альфа без вопросов согласился, и доктор вернулся в соседнюю комнату, а мы задержались ещё на полчаса — я лежал на кушетке, стараясь думать о рыжих кудряшках Арчи, а его папаша нервными шагами мерил комнату из угла в угол.

— Успокойся ты, всё уже в порядке. Тошнота при беременности — это нормально.

— Да, но только не на третьем месяце. Прости, я совсем не хотел тебя напугать и обидеть.

— Я не обижаюсь. Всё уже хорошо. Пойдём, отведёшь меня к Дэнни? Знаешь, мне кажется, что хоть я и муж Глэйда, совершенно не в моих силах выполнять его функции, пока он болен. Лучше это будешь ты. Я понятия не имею, как бороться с волосатыми полумедведями, а вот ты — имеешь. Я думаю, Глэйд согласится.

— Я спрошу его, ладно? Действительно, беременному омеге хочется думать совсем не о таких вещах. Пойдём, — он помог мне подняться с кушетки и, осторожно поддерживая, повёл к лифтам.

Вернувшись к Дэнни, я застал его в том же положении, в котором оставил — сидящим на диване с пустым взглядом. Я подсел к нему и обнял за плечи, но он никак не отреагировал. Я не знал, что делать. Я не знал, как унять его боль и вернуть его к жизни. Он утерял смысл, желание жить, и уж точно не я мог всё это ему вернуть. Но были два маленьких человечка, ради которых стоило подняться на ноги и идти дальше — его дети. Их с Полом мальчики.

— Дэнни, милый. Послушай, что я тебе скажу. Ты потерял то, без чего жизнь кажется тебе невыносимой. Я не буду говорить, что знаю, что ты чувствуешь — это неправда. Но у меня есть кое-что, как и у тебя, ради чего стоит продолжать бороться — ребёнок. Только мой ещё совсем крошечный, я и не видел его никогда. А вот твои мальчики — они каждый день рядом с тобой, они любят тебя, тянутся к тебе. Но они совсем тебя не видят, потому что ты закрылся от них. Ты потерял Пола, но не позволь им потерять тебя. Ты нужен им. Не поддавайся этому отчаянию, которое тебя охватывает.

Он медленно поднял голову и посмотрел мне в глаза. По его щекам текли слёзы. Несколько минут он сидел, не шевелясь, глядя мне в глаза, а слёзы всё текли и текли, никак не меняя выражения его будто бы окаменевшего лица. Это смотрелось жутко, и я прикладывал большие усилия, чтобы не отвернуться, не отвести взгляд. Наконец он прикрыл глаза, вытер слёзы и, после недолгого молчания, произнёс:

— Да, ты прав. Мне в самом деле стоит жить ради моих малышей. Я позволил себе непростительную слабость. Но мне так тяжело… и так больно. Мне совсем не хочется жить дальше. Я хочу умереть и встретиться с ним там, на небесах. Я ведь разговаривал с ним совсем недавно. Четыре дня. Всего четыре дня, ты представляешь? Он был живой, совсем такой же, как обычно. А потом Майки разбудил меня посреди ночи и сказал, что его больше нет. Я, знаешь, даже сперва не поверил и обиделся на него за такую глупую и злую шутку. А оказалось, что он вовсе не пошутил. Мне казалось, что у меня сердце остановится, если я увижу его мёртвым. Но вот уже четвёртый день я живу без него, а боль никуда не уходит. Она только разрастается и затмевает мой разум, не позволяя думать ни о чём другом. Я смертельно болен этой потерей. Я боюсь, что не смогу прожить долго после его смерти. Я не могу жить без него, это выше моих сил.

— Знаешь, милый, я слышал, что после тяжёлой утраты должно пройти восемь месяцев. Либо за это время человек находит силы жить дальше, либо, к сожалению, умирает, не перенеся потери. И знаешь что? Ты не имеешь права умирать, если у тебя есть дети. Конечно, о них позаботятся, они не останутся одни, но подумай сам, какую страшную боль ты им причинишь. Не вздумай сдаваться. Не смей, ты понял? Тебя никто не заставляет снова выходить замуж, это было бы дикостью, и я знаю, что через всю свою жизнь ты пронесёшь свою любовь и скорбь. Но твои дети заслуживают того, чтобы ты был с ними, любил их и заботился о них. Пол хотел бы этого, я уверен.

Дэнни даже распрямил спину.

— И в самом деле, чего это я? Какой же я плохой отец, если захотел умереть и бросить своих малышей совсем одних! Никогда не прощу себе этого. Спасибо тебе. Я уже готов был сдаться.

— Тебе нужно найти какое-то занятие, которое отвлекало бы тебя от мыслей. И я даже знаю, какое.

— И какое же?

— Я ухаживаю за Глэйдом, Мэган за Рождером, а вот за Эшби и Нэдом ухаживает Майки. И ты мог бы ему помочь. Уход за такими тяжелоранеными занимает много времени и сил, и я уверен, что это поможет тебе справиться с собой и вернуться к жизни.

— Пожалуй, ты прав. Только я боюсь, что они будут наоборот напоминанием о том, что Пол мог бы быть среди них — раненый, но живой.

— Если будет больнее — тебя никто не заставляет. Просто попробуй. А вообще, когда у тебя на руках человек, харкающий кровью и изнемогающий от боли, ты не можешь ни о чём другом думать. Я ведь не только за Глэйдом присматриваю, но и за Нэдом иногда, и мне жалко его не меньше, чем мужа. Тут дело не в том, что один из них — мой альфа, а второй — посторонний, которого я и знать не знал раньше. Просто когда видишь человека в таком состоянии, забываешь о себе, забываешь обо всём и испытываешь только жалость. Попробуй, вдруг тебе поможет. Да и им будет легче справляться с болью. Вы просто поможете друг другу.

— Хорошо, я попробую. Это ты здорово придумал. Пойдём тогда прямо сейчас? Мне нужно сразу заняться делом, чтобы у меня не появилось время на то, чтобы передумать. Пойдём.

— А дети?

— Они сейчас в школе, Мэган отвёл их утром. У меня есть пара часов до их возвращения.

Мы спустились в больницу, я отвел Дэнни к Нэду, которому пока было хуже всех, и оставил их одних, а сам направился к Глэйду. Он спал, и я присел тихонько рядом с ним, не касаясь его, только вглядываясь в его лицо. То, что он красивый, я заметил сразу, ещё тогда, когда увидел его впервые. Я боялся и ненавидел его, но уже тогда мне было ясно, что Дюк с ним и рядом не стоял. Он намного выше и гораздо лучше сложён, его мускулатура развита не в пример лучше, чем у Дюка. Выражение его лица, всегда немного ироничное, придаёт ему какую-то изюминку, тонкие губы, часто скривлённые насмешкой, чёрные глаза, всегда смотрящие с весёлой ноткой сарказма, его едкие шуточки и наглые замашки — всё это, безусловно, мне нравится. Он совсем не такой, как растяпа Дюк, который не умеет ни остроумно пошутить, ни рассердиться так, чтобы у меня коленки подгибались от страха, ни трахнуть меня так, чтобы я тут же вырубился без сил. А Глэйд вот умеет. Одним словом, Дюк не выдерживает такой конкуренции и я не понимаю, как вообще когда-то мог жить с таким, как он, да ещё и думать, что на лучшее рассчитывать я не могу. А вот оно, моё лучшее — лысое, нахальное, немного сумасшедшее и порой ведущее себя, как глупый подросток. Да ещё и подарившее мне ребёнка, на что этот мешок с мукой не мог решиться целых пять лет — и подумать-то смешно.

Глэйд беспокойно шевельнулся на постели и сжал кулаки, чем отвлёк меня от нежных и, откровенно говоря, восторженных мыслей на его счёт. Он просыпался, и я обхватил ладонями его большой кулак, в который мой крошечный кулачок, наверное, поместился бы целиком. Его глаза приоткрылись, и, увидев меня, он сразу же улыбнулся, хоть и слабо.

— Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, хреново, — ну, нормального ответа я от него и не ожидал.

— Надо позвать врача? Хочешь обезболивающее?

— Нет, не стоит. Надо как-то самому уже с этим справляться, сколько можно сидеть на лекарствах? Так у меня никогда болеть не перестанет.

— Ну да, ты прав. Тебе всё ещё нельзя есть?

— Можно, но я не буду. С капельницей проблем меньше. Это наименее болезненно и энергозатратно.

— Ну ладно, как хочешь.

Мы помолчали несколько минут.

— И долго ты тут сидел?

— Ну, минут двадцать где-то.

Он кивнул и легко улыбнулся — не насмешливо, а как-то нежно. Конечно, ему же приятно, что я был тут с ним, что я переживаю за него. Он лениво прикрыл глаза.