Не в сказке (СИ)

— Антонина Сергеевна, меня нет ни для кого, — еще через час он стоял на пороге своего рабочего кабинета и оглядывал его так, словно видел в первый раз. Скривился и, неторопливо подойдя к стене, на которой висели его эскизы, принялся их безжалостно срывать. Клочки бумаги летели в корзину, усеивали пол.

— Ратмир Дмитриевич!.. — ахнула женщина. — Что вы делаете?! Это же ваша коллекция для Монте-Карло! — она рванулась к нему, но он резко развернулся, и она встала, как вкопанная, встретившись с его глазами. Почти черными, бешеными. С огромной, как мир, виной и почти смертельной тоской.

— Меня ни для кого нет, — повторил он без выражения. — И девочкам скажите, что могут быть свободны до тех пор, пока я их не позову.

— Хорошо, — Антонина Сергеевна смотрела на него почти с ужасом. — Как скажете, Ратмир Дмитриевич.

— Спасибо, — он улыбнулся и на мгновение снова стал тем теплым, светлым молодым мужчиной, почти мальчишкой, каким его знали и любили. — И созвонитесь с Роджером. Он понадобится мне завтра.

— Да, конечно, — секретарь кивнула и вышла, закрыв за собой дверь. А Мир, казалось, ее даже не услышал. Взгляд провалился куда-то вглубь…

Минута, две… Или час или два? Время растянулось. Но дрогнуло и снова понеслось, когда лица Мира коснулся солнечный луч. Он глубоко вздохнул, словно выныривая на поверхность и, подойдя к столу, взялся на карандаш.

В рабочий кабинет господин Страхов вошёл, деликатно сдвинув ставшего грудью на пороге секретаря, точно божьего одуванчика там не было и вовсе. Ничуть не стесняясь, не чинясь, и без каких-либо колебаний. Наверное, окажись на его пути охрана — и через заслон вошёл бы.

— Ты можешь объяснить, какого чёрта, Мир? — внешне он был спокоен, и только в глазах светилось бешенство. Пётр Страхов был в ярости.

Мир оторвал затуманенный взгляд «грозовых» глаз от бумаги, пару мгновений смотрел на него, словно вспоминая, кто это, и снова вернулся к эскизу:

— Спасибо, Антонина Сергеевна, можете идти.

— Ратмир Дмитриевич… — женщина чуть не плакала, и Мир поспешил ее успокоить мягкой улыбкой:

— Все в порядке. У вас не было шансов.

Женщина только судорожно вздохнула и исчезла, прикрыв за собой дверь. Почти минуту в комнате стояла тишина, нарушаемая шорохом грифеля, а потом Мир ровно произнес:

— У меня слишком много дел. Я не могу разорваться.

— До этого у тебя как-то получалось, а теперь появилось слишком много дел и ты, и умный и красивый, не можешь решить которым предпочтение отдать? — угрожающе-мягко протянул Пётр. — Ну хоть мне-то не ври. Ты из той породы, которая замедляет время до двадцать пятого часа в сутках. Ты сдрейфил, любовь моя, сдрейфил.

— Возможно, — Мир закончил эскиз и отложил его в сторону. — Ты сказал все забыть. Я всего лишь следую твоим советам, — сердце дрогнуло от этого «любовь моя», но Мир заставил себя выкинуть эти мысли из головы.

— Забыть — не значит бросить к такой-то матери постановку. Блядь, Бикбаев, если не хочешь совсем меня видеть — так и скажи, — Пётр тряхнул головой и бедром оперся о рабочий стол. — Сам уйду, продолжу контракт в Израиле и всё. Но останься. Там останься. Ты же горишь на сцене!

— Дело не в моих желаниях. Дело в моих возможностях. Ты четко расставил все точки и все очень хорошо объяснил. Я не вернусь в постановку, Петр. Меня в ней держал только ты, — Мир никогда не боялся быть откровенным. «Говори правду, — учил его отец. — Никогда не бойся быть смешным. Правда — твой щит и твое оружие».

Рука поднялась… и опустилась, так и не коснувшись его щеки. Пётр сжал пальцы в кулак так, что костяшки пальцев побелели. Кажется, в наступившей тишине можно было услышать зубовный скрежет.

— Мир, прошу тебя, вернись.

— Я тоже просил тебя, — сквозь зубы выдохнул Мир, как зачарованный, следя за его рукой. — Вот только тебе было плевать, — он подался вперед, сжал его пальцы, рывком поднимая рукав его легкого летнего пиджака, открывая доступ к кисти. Провел кончиком пальца по смуглой коже, очерчивая кольцо вокруг запястья, а потом медленно поднял голову, улыбаясь. — Раздевайся. Не бойся, зариться на твою задницу я не буду.

Пётр буквально выдрал руку из его пальцев. Быстро расстегнул пуговицу, сбросил пиджак на свободное кресло у стола. Потом настал черёд футболки. Тонкий белый трикотаж отправился следом за пиджаком.

— Дальше?

Мир окинул его внимательным профессиональным взглядом.

— Да, — бросил коротко и гибко поднялся, выкидывая из головы все мысли, не касающиеся работы.

Пётр коротко выругался, но, быстро разувшись, стянул с себя джинсы и застыл, не решаясь продолжать разоблачение. Бельё — хоть какая-то иллюзия закрытости. Дальше — только «блядская» дорожка, загар и зарождающееся возбуждение.

Мир невольно облизнулся, глядя на его роскошное тело, а потом сдернул с одного из манекенов, стоящих у дальней стены рубашку. Джинсы и майку он взял со стола, на котором делал выкройки.

— Надевай…

Странная ткань ласкала руки. Тёплая, бархатистая, удивительно тонкая, она точно сама льнула к коже. Джинсы, если брюки вполне «джинсового» кроя из такой ткани джинсами можно назвать, сели плотно, в самый раз, ладно, по фигуре, не стесняя движений. Пётр вздохнул чуть спокойнее. Хотя… обтягивают они прилично. Ни черта не скроешь. Даже рубашкой не прикроешься. Почти прозрачный белый шифон. Белая майка. И всё.

Пётр оделся и вопросительно взглянул на Мира.

Тот усмехнулся, и уголки губ поползли вверх. А потом он просто шагнул к Петру…

Руки все делали сами. Поправляли брюки, вдевали пояс, разглаживали ткань рубашки на плечах. Казалось, что Мир полностью сосредоточен на одежде и ему все равно, кто стоит перед ним.

— Повернись, — Мир отступил на шаг, тянясь к большой коробке с аксессуарами. Цепь на ремень, тонкий серебряный шнурок, из которого проворные пальцы сплели замысловатый узор…

— Бикбаааааев… прекрати, — Петр с трудом удерживался от того, чтоб не шарахнуться в сторону. Прочь от этих ласк, которые не ласки.

— Не дергайся, — почти прошипел Мир, цепляя цепь к поясу, а получившееся замысловатое украшение — на уголок воротника рубашки. Отошел подальше, чтобы оценить получившуюся композицию и довольно улыбнулся. Просто и в то же время — изыскано. Тонко. По-летнему. — Идеально… Не хочешь сам посмотреть?

Пётр обернулся, глядя на собственное отражение в зеркале.

Пётр Страхов. Любимец женщин всех возрастов, предмет их тайных воздыханий, и не только их, был просто счастлив шагнуть подальше от одного греха. Поближе к другому. Хорош. Мир прекрасно, очень тонко улавливает грань между сексуальностью и пошлостью. Между утончённой простотой и нарочитой скромностью. И этот человек сейчас отражается в зеркале позади него.

— Понимаю, почему за твоими авторскими шмотками месяцами в очереди стоят.

Мир только хмыкнул и шагнул к нему. Одним ловким, слитным движением застегнул тонкую, сделанную специально по его заказу «молнию» рубашки почти до шеи. И Петр неуловимо изменился. Стал закрытым, почти загадочным. Вещью в себе. Еще одно движение, и на загорелой коже его запястья тускло засияла тонкая полоска простого серебряного браслета.

— Из тебя выйдет отличная муза, Пьер, — в серо-зеленых глазах Мира словно тек жидкий огонь.

По спине точно мураши забегали. Страхов вздрогнул и обернулся.

— Для тебя? Только если ты вернёшься в театр.

— Я похож на самоубийцу, Пьер? — Мир смотрел прямо в душу. —

— Это значит — нет… — не вопрос. Утверждение. Пётр медленно отстранился и отошёл от него. Расстегнул молнию, аккуратно снял рубашку, не поленился даже дойти до манекена и повесить её на место. Футболку и джинсы он сложил не менее педантично, разгладив каждую складочку. Собственные шмотки казались грубыми и неуклюжими, хоть и сидели на нём… хорошо. Просто хорошо. Добротные правильные вещи. Без души. — Что ж…

— Это значит, что ты затрахал меня, Страхов, — Мир усталым жестом потер виски, закрывая глаза, в которые словно песка насыпали. — Ты никогда не врал мне. Никогда. А это значит, что твои слова о том, что я — всего лишь твоя блажь, мальчик на ночь — правда. А я не настолько хороший актер… И играя Дориана, я вряд ли смогу забыть, кем я был для лорда Генри.