Веллоэнс. Книга первая. Восхождение (СИ)

ночи.

Потирая опухшую лодыжку, добрался до площади, спрятался на чердаке

ближайшего домика. По кругу горели костры, во мгле сборище похоже на

бурлящую серую массу. Квадратные стражи бьют огромными кулаками по

натянутым на каркас шкурам, гул барабанов невидимой стеной давит на лицо. В

темноте копошащиеся турмы хватают друг друга, заваливают, скрежещут

гранитных пластин. Изможденный жрец лежит под жертвенником, на котором

извиваются, корчась от ужасных шипов, новые молодые юноши и девушки.

Открывают рты, но сорванные связки не издают звука. Сверху, из тонких отверстий

кувшинов на обнаженные истерзанные тела падают раскаленные капли, шипя,

застывая на коже черной коркой. Юноша закрыл глаза, отвернулся. Сердце

сжимало стальными иглами, от страха перехватывало дыхание, по щекам катились

крупные соленые валуны. Он сидел и смотрел. Боязнь сменилась ненавистью, в

животе пыхнуло жаром, от напряжения и злобы задрожали руки, а глаза налились

кровью. Внезапно накатила волна колючей, горячей боли, площадь и костры

размазало цветастым пятном, бой барабанов исчез. Пармен падал в темноту.

Глава 25. Кровь на небе

Авенир проснулся ближе к полудню. Корво сидел у окна, солнечные стрелы

высветляли покатые мышцы. «Ничего страшного, угрожающего в нем нет» -

подумал волхв – «похож на огромного деревенского буйвола. Терпеливый и

добрый, но уж если разозлить…»

Бородач угрюмо и ехидно шутил, пытался выглядеть воином, но Нир сердцем

чуял, что это показуха. Там, в Дольснеях, рыжий крестьянин пошел за ним, желая

заглушить боль духа. Из-за чего? Волхв не мог понять, зрел только, что не впервые

здоровяк в Турмаге. Да и Корво все меньше притворялся, показывая всем видом, что знает здесь каждый закуток.

– Ну, вот и проснулся. Цыган загулял, с ночи нету.

Авенир вскочил:

– Ты его отпустил?

– А что мальца томить?

Чаровник кивнул, налил в деревянную кружку облепихового морса:

– Чую, прибавит нам седины. Со вчерашнего будто подменили черняка.

Корво вытянулся, хрустнул суставами, резко опустил руки:

– Возле площади трется, если жив. К вечеру, как жара спадет пойдем искать. И

опять сюда. Пока ритуальник не закончится, у Нюкра отбываться надобно.

Сегодня-завтра – самые жуткие ночи.

Как и вчера, жизнь в городе застыла. Ветер выметал мостовые, на окоеме

колебалось марево – некому разгонять жаркий воздух, турмы после оргий к вечеру

едва успеют отойти. Цокот копыт и шелест щетинок муравита эхом прыгали по

стенам, исчезали в каменных трущобах. Авенир сидел на Унтц-гаки, листал книгу, полностью доверившись водительству Корво, – тот восседал на ахалтекинце, цыганского коня привязал поводьями к седельной луке. Обогнув десяток каменных

пещер, вывернули на площадь. Авенир воскликнул от изумления, Корво лишь

нахмурился.

На месте посвященного Ваалу дерева зияла огромная яма. Каменные плиты

раскурочены, земля, несмотря на дневной жар, сырая, веет гнилью, остатки корней

багровы от крови. Жертвенник разломан, черные обожженные кирпичи растасканы

по всему плато, рваные полосы копоти, сажи нарисовали на замощенной площади

замысловатый рисунок. За алтарем привиделось шевеление, из груды обугленных

досок, кусков извести и камней выполз бледный Пармен. Лицо в ссадинах, правый

глаз заплыл. Парень, хромая, подошел к друзьям. Вместо одежды рваные лохмотья, тело в черных синяках и запекшейся крови, на плече и животе уже зарубцевались

длинные багровые полосы с надутыми влагой волдырями – никак, хлестали

раскаленным прутом.

– Жуткие ночи, говоришь? Вижу…

Волхв снял меха, молча протянул цыгану. Тот аккуратно взял обожженными

руками, дрожал, хрипел, стараясь не трястись, запрокинул голову, стал кашлять –

жидкость горчила от целебных трав и смол. Настой тек по щекам, шее, груди, смывал сажу. Там, где жидкость касалась ран, шипело, пенилось красно-зелеными

пузырями.

Напившись, он наконец, оторвался, отер губы, громко дышал. Голову не

поднимал.

Корво спрыгнул с коня:

– Жив! После ритуальной ночи, да еще со всеми конечностями. Славно

погуляли?

Тот отмахнулся, безразлично прошептал:

– Я знаю, что это неправильно. Но… не мог. Нельзя так… с людьми. Особенно, с девами.

Бородач присвистнул, посмотрел на волхва:

– Чай, это наш малец пошалил. Деревце сжег, да алтарь разнес. И как разнес-

то, загляденье.

Пармен забрался на коня, прильнул к шее, пальцы сжали густую гриву:

– Сжег дерево… Пусть этот Ваал знает. Жреца тоже подстерег, но не одолел.

Гигант одобрительно мотнул головой:

– Совсем озверел. Просто бы убил, так нет же – вон, лишь руку оторвал. Пусть, служитель мучается.

Указал в сторону пепелища. На куче обломков лежала уродливая каменная

глыба, отдаленно напоминавшая ожиревшую жабью лапу.

Авенир сурово осмотрелся, брови сдвинуты, в глазах играют огоньки, лоб

нахмурен. Бородачу на секунду показалось, что тревожно замерцал лазурит в

обруче волхва.

– К Нюкру не возвращаемся. Уходим ко вторым вратам, надеюсь, успеем, пока

каменюки не пришли в себя.

Повернулся к юноше:

– Расскажешь при случае. И не вздумай лгать, учую. Не мог смертный вот так

мимоходом уничтожить капище Ваала.

Мчались во всю прыть, пока не загнали животных. Кони ржали, пускали

желтую пену, становились на дыбы, выбивая из камня искры. Муравит

немигающими окулярами рассматривал окрестности. Картины перед взором

мутны, Унтц-Гаки лучше видит в темноте, но даже подслеповатый – от коней не

отставал, перебирал лапами, перепрыгивал кустарники и деревца, цеплялся за

стены. Авенир держался крепко, за пожитки не волновался – надежно примотаны к

сбруе, не спадут.

Кровавый круг опускался за горы, уродливые кривые тени росли, вечерняя

жара сменилась духотой. По воздуху летала взвесь пыли и извести, небо затягивало

тучами.

«Кровь на небе – кровь на земле».

Рокочущими волнами пронесся гром, по каменным плитах забили редкие

капли, вскипели рьяно бурунчики.

Прохлада освежала, задышалось легче. Путники придержали животных.

Авенир устало промямлил:

– Вот уж не думал, что каменный пояс такой широкий. На площади было не

так много турмов.

– Вымерли. Город пустует, остались сильнейшие.

Корво потрепал ахалтекинца, сапоги шлепали по грязи, вздымая мутные

волны. Пармен, переодевшийся в простой серый кафтан, ступал молча,

погруженный в свои запутанные мысли.

Капли сменились струями, острые водяные иглы били в лицо, холодом

пронизывало до печенок. Пармен сжался, Авенир закутался в плащ, но челюсть

дрожала, ударяла о верхний ряд зубов, вызывая жалобное клацанье. Корво на

дождь внимания не обращал, шел бодро, прямо, на оголенных руках даже волосы

не вздыбились. Повернулся к друзьям, сделал знак рукой.

– Надо где-то остановиться, переждать ливень. Скакать нельзя, коней застудим, а пешком все одно далеко не утопать.

– Но ведь турмы очнуться! Жрец скажет им, кто срубил дерево.

Пармен был бледен, губы посинели, глаза красные, невыспанные.

Бородач ухмыльнулся:

– Покажем тебя, убьют жреца, не поверят. Это если он что-то помнит. После их

оргий можно и имя свое забыть.

Волхв перекинулся несколькими фразами муравитом. Тот легко вполз на

торчащую неподалеку скалу, вытянул антенки, слез, подбежал обратно. Авенир

протянул жезл:

– Туда надо. В амбаре и схоронимся.

Корво с уважением посмотрел на волхва. Молодой, а мудр, говорит по делу. Не

так давно по путь из Глинтлея в Дольснею чуть не откинулся, а до Турмаги

добрался – даже дыхание не сбилось. И виду не показывает, что удивлен или

испуган.

Амбар – пещера из отесанных, плотно прилаженных камней, одиноко скучал