Пепел Анны

— Погоди, — остановил ее я. — Это неправильно.

— Что неправильно?

— Ты неправильно собираешься жечь.

— Какая разница?

— Такие вещи надо делать по правилам, — сказал я.

Вообще-то я никаких правил не знал, но придумал по пути.

— Сначала огонь, — сказал я. — Надо без горючего, нужен чистый огонь.

Я немного прошелся по пляжу, собрал плавника, думаю, это была в основном пальма. Сложил, легко зажег сухие пальмовые листья. Из всего этого тропического материала получился неожиданно похожий на наш костер — и трещал совершенно так же, и, что самое необычное, запах совершенно неотличимый, дымок получался как от бересты. И никакого бензина.

— Можно подкидывать, — я кивнул на вещи.

Анна поглядела на вещи, затем на меня. Я взял этажерку. Сломать оказалось несложно, выбил полки, выбил стойки, покидал. Этажерка загорелась.

— Примерно так, — сказал я.

— Да…

Анна открыла банановую коробку достала серую папку. В коробке было много и других папок, но Анна достала верхнюю, толстую, с бумагой, торчащей во все стороны пожелтевшими углами. Распустила завязку.

Папка была забита стихами. Посередине каждого листа сверху донизу спускались четверостишья, по три штуки. Написано старательно, красиво, поэт знал толк в каллиграфии, но в безупречности своей лиры уверен не был — стихи во множестве правились — прямо в тексте, когда поверх одного слова писалось другое и на полях. Поля его литературы были заполнены заметками и многочисленными маленькими картинками, сделанными с такой же каллиграфической тонкостью. Поэт рисовал птичек, корабли, горы, снова корабли, солнце, облака, похожие на корабли, луну, поднимающуюся над горами.

Анна стала читать стихи, губы у нее шевелились, а когда дочитала, кинула в огонь.

— Бумаги, — пояснила она. — Скопились за много лет. Теперь не нужны.

Странно. Хотя, с другой стороны… Куда их девать? Понятно, что хорошие стихи нужно хранить для потомков, а что делать с плохими?

Ветер немного дунул, раскидал загоревшиеся листы по песку. Я пошел собирать. Когда вернулся, Анна жгла уже вторую папку. Я скомкал стихи, кинул в огонь.

— Хорошо, — сказала Анна.

Я пожал плечами и забросил в огонь детский стульчик с рыбками на спинке.

В следующих трех коробах оказались книги. Не какой-то там пыльный антик, а вполне себе обычные, недавнего года издания, в незамысловатых мягких обложках с выцветшими красками.

Библиотека.

Анна кинула книгу в костер, поглядела на меня. Я пожал плечами. Кажется, Анна ждала, что я скажу чего-нибудь по этому поводу. Книги жечь вроде бы нехорошо. Но я не сказал.

Вот бабушка моя, которая в ИМЛИ работала, всегда так делала. У нее за год много книг скапливалось, некоторые ветхие, другие ставить некуда, некоторые подарочные — едет она в Тюмень, а там ей собрание сочинений местного классика в восемнадцати подарочных томах — на! Трехтомник «Молодые поэты Приангарья!» — получи! Про журналы «Ока-А», «Сысольский перезвон» и «Нечерноземный соловей» я уж и не говорю. Да и потом и мама много домой привозила. И вот в мае бабушка отправлялась на дачу. Разумеется, приходилось нанимать бортовую машину, потому что всю эту литературу бабушка непременно брала с собой. На робкие предложения моего отца отвезти труды молодых тунгусских поэтов в пункт приема вторсырья бабушка отвечала решительным отказом. Как и на предложения вынести накопленный за год творческий ассортимент к мусорным контейнерам.

Нельзя оскорбить книгу огнем, говорила бабушка. Вот макулатурой, гниением в сарае, плесневением на чердаке, пылением на полке — сколько угодно. Но не огнем. Смерти от огня заслуживает даже самая паршивая книжонка, каждый год в мае говорила бабушка. Потому что это единственный для нее шанс подняться к ушам Господа. Пусть хоть с теплом и дымом, пусть хоть так. «Сысольским перезвоном» бабушка топила баню, губернскими классиками печку-голландку — на них так чудесно доходили вишневые пирожки, поэтами питался небольшой каминчик в промозглые дождливые дни, когда лето вдруг не удавалось, а если бабушка хотела приготовить ревеневое варенье или плов, то в дело шли брошюры «Научных трудов УХГТУ».

Огонь пробежал по корешку, пробрался по страницам.

— Не хочешь?

Анна протянула мне книжку. Название по-испански мелко, не разобрал, открыл первую страницу.

Экслибрис в углу, буква «L» и розы вокруг, и внизу герб — щит и меч, и рыба. Трогательно как. Книги семьи Анны. Наверное, Лусии, бабушка Анны похожа на мою бабушку Машу. На семнадцатой странице обязательно должен быть засушенный цветочек, маргаритка, но там на семнадцатой ничего не оказалось, только рыжий песок. Книга пахла табаком, очень сильно, я кинул ее в огонь.

Потом еще одну. Еще.

Потом корзину кинули и ворох бумаг. Несколько больших листов, их подхватил огонь, в небо поднялись серые хлопья. Коробка магнитофонных катушек, они шипели, когда горели. Коробка с игрушками, пластиковые человечки, солдатики, куклы. Снова книжки. Эта коробка плохо сначала горела, то ли бумага отсыревшая, то ли плотная слишком. Но развеселилась.

Море затихло. Мы сидели и грели руки, на солнце набежали тучи, стало прохладно. Костер горел. Стрелял угольками. Мне в руку попал уголек, я ойкнул, поглядел и увидел наглого черного комара, впившегося в руку чуть ниже локтя. Москитос.

Москитос должны умереть.

Глава 9. Санта-Клара

Отец заявился поздно, несколько веселый, с разжеванной сигарой и вольнодумным выражением на лице, я пытался спать, обложив голову подушками, представлял себя спелеологом, но отец, хихикая, растолкал меня и сказал, что у него смешная на первый взгляд, но гениальная идея.

Смешная, но гениальная заключалась в том, что надо спуститься вниз, выйти из гостиницы, встать у стены со смартфонами и начать ловить вай-фай.

— Потроллим культистов, — пояснил отец. — Это очень смешно!

Я не хотел никуда идти и не хотел никого троллить, но отец сказал, что если я не поднимусь, он обольет меня из кувшина.

— Я должен что-то сделать… — сказал он и включил телевизор, музыку местную. — Я весь вечер бродил по закоулкам, до самого трущака добрался, а кошек нет. Нет как нет, все попрятались, собаки. Думаю, это от перепада давления. Кошки, они как рыбы, у них внутри плавательный пузырь…

Отец замолчал, удивленный своим открытием.

— Может, местные их сожрали, а? — усмехнулся он.

Ага, ага. Пробил урочный час, все схватили мачете — и раз-раз, маленькая семейная резня, был, допустим, черненький Мигелито или пестренькая Ситринья, или Альфи, а получился рис по-восточному. Или счастливые бобы.

— Не бывает же так, чтобы раз — и все кошки исчезли?

Я стал одеваться. Сон все равно испорчен, чего уж, мозг начал работать про кошек.

— Или Варфоломеевская ночь… — размышлял отец. — Восстание собачников…

— Да их травят тут, — сказал я. — Вот и все.

— Как?

— Так. Не нарочно, конечно, а вместе с крысами. Город старый, крыс полным-полно, если их раз в месяц не травить, то чума приключится. Рассыпают отраву, а чтобы кошаки не потравились, хозяев заранее предупреждают. Вот и нету кошек, домой загнали, сидят в клетках.

Это я спросонья придумал, но, похоже, так оно и есть.

— Похоже… Слушай, это гуманно. Это очень гуманно — уберегать кошек от случайной потравы… Надо написать про это статью, кубинский социализм заботится о своих четвероногих гражданах, это пример гуманизма для нас всех!

Он как-то вдохновился этой идеей и развивал ее, пока мы спускались на лифте, спрашивая у подвернувшегося француза, что он по этому поводу думает. Француз улыбался. Впрочем, может, и не француз, хотя на отцовское «мимими петиша» он мяукнул в ответ.

В холле как всегда вечером играл ансамблик, два седых мужика-клавишника и молодая маракасная барышня веселили посетителей музыкой и вокалом, за столиками курили и пили коктейли, мы прошли через дым и звук и оказались на улице.