Пепел Анны

В Санта-Кларе с легкомоторной авиацией были проблемы.

— Что-то ты плохо выглядишь, — сказал отец. — Температуры нет?

Он тут же приложил ладонь мне ко лбу.

— Нет, кажется. Акклиматизация, — предположил отец. — У меня такое бывает — как раз на третий день. Или из-за еды, все-таки другое тут…

— Пройдет, — сказал я.

Въехали в город.

— Народа мало, — заметил я.

— Ага. Тут лодырей поменьше, а работяг побольше. Гавана не работает, здесь не так. Тут все на окраине расположено, пять минут…

Оказалось меньше, три. Я думал, что сейчас мы начнем плутать по окраинам и авенидам, но Мавзолей Че Гевары удобно располагался на западной оконечности города, чтобы туристам было удобнее добираться, ну, или чтобы они не очень в Санта-Кларе задерживались, приехали — посмотрели — свалили.

Отец припарковался на пустой стоянке, велел оставить телефоны в машине, спрятал их в бардачке. Вышли на воздух.

Площадь большая, памятник высокий.

— Почему он старик? — спросил я. — Его же молодым убили?

— Но время-то прошло, — ответил отец. — Здорово, да?

И дожди.

— Если честно, скульптор накосячил, — сказал отец. — Памятник без учета розы ветров поставлен, вот его ветром и подъедает помаленьку. Лет через пятьдесят ничего не останется, запоминай.

А я подумал, что наоборот — этот ваятель знал свое дело получше других ваятелей — памятник-то живой получился. Стареющий. Ты стареешь, и памятник стареет, жизнь видно. А то другие памятники стоят и стоят тыщу лет, и ничего с ними, мертвяками, не делается, ну зеленеют разве что. А этот…

Идет куда-то со штурмовой винтовкой. Я первый раз видел памятник, который реально шагал. Нет, скульптор толковый, памятник шагал в город, вступал в него с окраин, как и положено. Хитро еще так придумано, если ты на него смотришь, то у тебя за спиной всегда площадь, и кажется, что вот-вот…

Справа тумба с надписями, слева стена с барельефами, пальмы шумят. Тучи. Хорошо. По-настоящему. Камни в тему, зелени много, гиперборейские руины. Можно было по ступеням поближе подняться, но я не стал, там наверняка всякие таблички понавоткнуты, а тут таблички ни к чему, тут смотреть хорошо.

Я огляделся. Сесть захотелось.

— Раньше тут всегда сексоты дежурили, — ухмыльнулся отец. — В кустах дожидались. Стоило тебе неорганизованно появиться, как сразу выкатывали…

Я сел на ступень. Отец тут же огляделся. Но никто не появился.

— А там вот сам Мавзолей, — указал отец. — Тоже можно посмотреть…

— Что в Мавзолее?

— Прах героев, — ответил отец. — Ничего интересного.

Все-таки зелени много. Необычно. У нас герои все больше в граните и стали, а тут пальмы. Простор еще. И площадь достаточная.

— Сверху все это похоже на бейсбольный стадион, — шепотом сообщил отец. — Архитектор был тайным диссидентом. Пойдем в Мавзолей, чего рассиживаться?

Я бы посидел, я люблю такие места.

— Надо было телефон взять, — сказал я. — Сфотографировались бы.

— Да в Сети этого полно, — сказал отец. — А потом в Мавзолее фотографировать нельзя. Туда только с голыми руками пускают.

— Как это?

— Съемка приравнивается к шпионажу, — пояснил отец. — Можно нажить серьезных проблем, так что на всякий случай я телефоны оставил. Пойдем? Это там, с другой стороны.

Отправились в Мавзолей. Обошли памятник, спустились мимо пальм.

Мавзолей был маленький и уютный, похож на кафе, а перед ним что-то вроде лабиринта из зелени и камней. Когда подошли, я увидел, что не камни.

— Никого нет… — отец огляделся. — Такое раз в сто лет… Непонятно… Может, день такой сегодня — свободного посещения…

В день свободного посещения все взяли и свалили отсюда. Ага.

Мы приблизились ко входу. От Мавзолея я ожидал грандиозности, все-таки Мавзолей. А потом подумал, что это, наверное, правильно. Народ приходит посмотреть, видит — все как дома, все на месте, вот стул, вот одеяло, вот любимый пистолет, и вспоминает, что революция рядом. Из-за каждого революция угла.

— Эй! — позвал отец.

И добавил на испанском с почтительностью в голосе. Никто не ответил и не показался.

— Никого… — сказал отец совершенно удивленно.

И тут же добавил с журналистским интересом:

— Слушай, это упускать нельзя, уж поверь, исключительное обстоятельство, боюсь, секурососы сейчас все же понабегут.

— Кто, — не понял я, — понабежит?

— Фээсбэшники местные. Органос де ла сегуритад дел эстадо, воины плаща и кинжала… я сейчас к машине за телефоном сбегаю, отличный репортаж может получиться!

Отец быстрым, но посторонним — чтобы не спугнуть удачу — шагом направился на стоянку.

А я вошел внутрь.

Там была стена с нишами. Стена из камня, потолок из дерева, кажется, или из камня, похожего на дерево. Мало света. Портреты… простые очень. Че посредине под звездой. Гвоздики возле каждого засохшие. Ничего особенного. Но хорошо. Хороший Мавзолей. И никакой сувенирной дряни, что удивительно, ни флажков, ни фуражек.

Вдруг я обнаружил, что не один. Справа у стены… Там горбун стоял. Снова другой, лысый, с красной обожженной головой, выпученными глазами и брюхом. И с горбом, и с брюхом, и с чемоданом. Да, с чемоданом, это меня больше всего удивило — коричневый, кожаный, а ручка белая костяная.

Я хотел «привет» сказать, потом понял, что ему все равно.

Горбун поставил чемодан на пол, достал из под плаща фотоаппарат. Старинную надежную машину, не помню, как называется, квадратная вся, а в видоискатель смотреть надо сверху. Стал фотографировать. То есть он один раз сфотографировал — долго крутил у аппарата ручку, потом навел камеру — но не на стену с барельефами, а куда-то в бок, в угол, где ничего и не было, и нажал на спуск затвора.

Щелкнуло. Выдержка большая, отметил зачем-то я.

Потом горбун поглядел на меня.

У меня немного так волосы зашевелились — горбун был слеп, слепого сразу узнаешь. Слепой фотограф. Или глаза больные. Мне показалось, что слепой… Или почудилось. Затошнило, захотелось воздуха, я вышел.

Но не помогло, затошнило сильнее, от его глаз, белые глаза — удивительно тошнотворная штука, как у дохлого осьминога, как у протухшей рыбы. Надо воды попить.

Я направился к стоянке. Навстречу спешил отец с телефоном.

— Ты куда? — спросил отец.

— Пить захотелось, — ответил я.

— Там в багажнике, — отец вручил мне ключи.

В багажнике был портативный холодильник с водой, я выпил пол-литровую бутылку. И еще одну начал. Людей по прежнему не было.

Через пять минуть вернулся довольный отец.

— Наснимал, — он потряс телефоном. — Редкие кадры…

— А горбун?

— Какой горбун? Там нет никого. Тут вообще никого нет, это поразительно!

Отец еще раз оглядел весь мемориал.

— Может, все в другом месте собрались? — предположил отец. — Тут еще есть боевой бульдозер возле железной дороги, но это в том конце города… Не знаю…

— А охрана где? — спросил я.

Отец пожал плечами.

— Точно испарилась… Слушай, жутко здесь как-то…

Я с отцом был согласен, жутковато. И горбун это, видимо, почувствовал и потихонечку смылся. Все потихонечку смылись.

— Какой странный сегодня день, — сказал отец. — Повезло… А впрочем, хочется есть. Ты хочешь есть, сынище?

Мне не хотелось есть, но и здесь не хотелось оставаться. Поэтому отправились в машину. Отец сказал, что он не помнит, где здесь хорошо кормят, но это не проблема.

— Где-нибудь же здесь должны хорошо кормить? — сказал он. — Мы раньше на вокзале обедали, но там так себе. Знаешь, там недалеко от вокзала есть Парк Бронепоезда, очень поучительное местечко, там бульдозер, я тебе говорил…

Мы поехали в центр, по пути отец рассказывал про то, как во время штурма города бойцы Че Гевары опрокинули с помощью трактора высланный на помощь гарнизону бронепоезд, ну, как-то так, теперь туда пионеров водят. Хотя центра в Санта-Кларе никакого особого и не было, отец сказал, есть главная площадь, все едальни вокруг нее, а сама площадь очень деревенская и уютная. Припарковались возле магазинчика, на саму площадь не пустил полицейский, тут они имелись. И музыка, она доносилась из переулка.