Пепел Анны

Да, почка. Идет в биоскоп.

— Слушай, друг, тебе чего надо? — спросил я.

Я понял, что зря это произнес. Потому что вся эта банда тут же на меня посмотрела.

Анна насторожилась. Напряглась. А этот клетчатый прищурился и облизался. Анна потянула меня в сторону, но не успела утянуть.

Он плюнул мне под ноги. Остальные подтянулись ближе. Думаю, они не хотели меня бить, просто весело им было.

— Гусанос, — сказала Анна негромко.

Негромко так, но я услышал.

Клетчатый тут же побордовел от ярости, а его товарищи опять рассмеялись и забулькали языками. Быстро и нехорошо они вдруг оказались вокруг нас полукругом, а клетчатый протянул руку и ткнул Анну пальцем в щеку. Друзья клетчатого загоготали еще веселее, а я почти кинулся на него, Анна остановила, чуть качнув головой.

Анна молчала, смотрела на него, в глазах бешенство кипело. И еще такое… незнакомое. Как в новых фильмах, где в первой сцене Раневская велит высечь Лопахина на конюшне, а в последней он, обряженный в кожан и с револьвертом на боку, сладострастно оттаптывает ей ногу в трамвае. Так вот, в глазах у нее как раз такое выражение и было. Мне оно чрезвычайно понравилось.

Клетчатый мужик еще что-то сказал, затем указал на океан и ухмыльнулся. Затем он указал пальцем на меня, указал на Анну, сделал быстрое движение руками, хлопнул правой ладонью по левому сжатому кулаку и причмокнул. Его спутники тоже запричмокивали. Ну, я понял, что он хотел сказать, чего уж тут непонятного, я не дурак.

— Пойдем отсюда, — Анна потянула меня за руку. — Пойдем.

— Да не, я, кажется, пять куков уронил, — сказал я. — Сейчас…

В этот раз она не успела меня остановить.

Простая и действенная штука, тренер показывал после занятий. Делаешь вид, что запнулся, проваливаешься на левую ногу, неловко, но быстро шагаешь вперед, опираешься на правую, апперкот, все.

Главное успеть поймать придурка, чтоб с размаху башкой на асфальт не приложился, ну, это если кто гуманист. Я успел, я гуманист. Хорошо получилось, попал в подбородок, коротко, хлестко, без толчка, так что этот герой и башкой не дернул, раз, съехал мне в объятия, вывалив язык.

— Эй, брателло! — я похлопал его по спине. — Тебе нельзя так пить! Да еще в такую жару!

Я осторожно опустил его на асфальт, повернул на бок, чтобы языком не подавился. Хлопнул по щеке костяшками.

Клетчатый пошевелился и глаза открыл. Нормально, жить будет.

— Солнечный удар, — пояснил я и улыбнулся.

Так улыбнулся, чтобы поняли — лучше не рисковать.

Поняли. Не стали.

— Пойдем, — теперь уже я взял Анну за руку.

Хорошо я себя чувствовал, очень. Бугаю лет тридцать с лишним было, круглый такой, борзый, а я его с полтычка. Повезло, отработал на факторе неожиданности, зато красиво.

Мы шагали по Малекону, стараясь побыстрее убраться. Возле остановился таксист и предложил весь мир за десять куков, до Эль Моро же за шестнадцать. Я согласился. Мы запрыгнули в такси. Я не знал, куда тут ехать, обернулся к Анне.

Она назвала адрес.

В этой части города было спокойно, пыльно, и пыль позавчерашняя, ленивая и тяжелая, как пески Варадеро, точно натертая из гранита, она вскидывалась за машиной длинными рыжими протуберанцами, пыталась подержаться щупальцем за мятый бампер, зря, наш машинейро был быстрее любой всякой пыли.

Мы доехали до окончания Малекона; я ожидал грандиозности в его завершении, памятников, крепостей или обрывов хотя бы, бурунов и рифов, но все ограничилось отелями с экономными бассейнами, выжженным до желтизны бейсбольным полем, гнилой гаванью, под которую послушно нырнула самая-самая набережная, а вынырнула не Малеконом вовсе, а Авенидой Квинта, что гораздо хуже. За тоннелем началась зелень и плоскость, зелень неприятно фикусного цвета, а плоскость как плоскость. Дома тут были от силы трехэтажными, деревьев разных много, в основном буйные кубинские баобабы и пальмы, обычные такие здешние мультяшные пальмы, на такую смотришь — и непонятно, не из пластмассы ли отлили? Фикусного цвета.

Людей на улицах встречалось мало, видно, что все отправились на набережную или ленились по своим касам. Таксист необычно молчал, думаю, злился оттого, что ему приходилось тут рулить в жару, пока все остальные бродили по набережной, бездельничали, лежали нога на ногу на парапете, пили пиво и мечтали хором и по очереди. Анна молчала, радио мололо за двоих.

Диктор с энтузиазмом что-то сообщал, видимо, докладывал об успехах в народном хозяйстве и о других достижениях, кажется, еще цифры перечислял, наверное, рост. Голос твердый и призывный, и хочется следовать ему, выйти на площадь с транспарантом, уверенно ведущим в светлое послезавтра. Но только чтобы мелким шрифтом на транспаранте было написано и издалека не видно, лишь если носом и в сильный прищур. А если какой чудилка находился прочитать, что там именно мелким и в углу, то все на него как на чудилу и смотрели. И сам он это знал. И оптимистичный диктор знал и прибавлял голосу громкости, но от этого передача сделалась вдруг истеричной и бешеной. Анна это, кажется, почувствовала и попросила выключить. И почти сразу мы приехали.

— Приехали, — сказала Анна. — Это здесь.

Таксист остановился, мы вышли. Таксист спросил — подождать, Анна покачала головой, нет, зачем.

Двухэтажное здание цвета светлой, чуть розовой охры, с испанскими сужающимися кверху окнами-бойницами, отчего само строение весьма напоминало крепость. И квадратная башня над входом, ну да, лить смолу и сыпать камни. Этакая цитадель времен поздней реконкисты, кстати, вполне может, и действительно крепость, тут в Гаване этих крепостей.

Анна заплатила за такси, опередила меня.

Таксист укатил, а я прикинул, как мы дальше из этого района выбираться станем, пешком, пожалуй. А потом плюнул, пешком недалеко, так всегда, самая длинная набережная в мире всегда оказывается недостаточно длинна.

Мы с Анной двинулись вокруг крепости. Я с Великановой пару раз ходил вокруг Кремля с бутербродами, в какой-то год было модно так ходить. В Великом Новгороде я ходил вокруг кремля, но в одиночку, то есть в окружении теток со скандинавскими палками. Во Владимире от кремля одни обрывки, но вокруг них тоже можно ходить, вокруг Золотых ворот вообще круговое движение. В Суздале старик Бальзаминов. Мы так и шагали с Анной. Здание немаленькое, занимало целый квартал, выстроено разорванной буквой «О», казалось пустым, хотя и не заброшенным, то тут, то за углом виднелись следы ремонта, да и за тротуаром вокруг явно присматривали.

Возле главного входа стоял кран и грузовик с ржавой строительной механикой. Ведущие внутрь ворота были открыты, Анна направилась к ним. Я следом. У входа на табуретке сидел охранник, Анна сказала ему, он зевнул и указал локтем, беспечный кубинский страж.

Мы прошли через короткий коридор и оказались во внутреннем дворе, неожиданно широком.

— Что это?

— Школа. Старая школа имени Гагарина, тут моя мама училась. И папа. А я нет. А раньше монастырь был.

— Похоже.

— Тут тихо всегда.

— В старых школах всегда особенно тихо, — сказал я.

Иногда не хочешь, а брякнешь.

— Да, — согласилась Анна. — Особенно тихо.

Все-таки с не носителем языка проще, а вот Великанова привязалась бы и трепала до кусков. Про банальность, про то, что моими мыслями можно собачьи шкуры дубить, и — в собачью тему — у меня мозг кислый и куцый, как хвост соседского бобтейла.

— Тут хорошо, — сказала Анна. — Тут можно целый день провести. Это лучшее место, чтобы читать книги. Это место для души.

Странное желание. Я вот никогда не испытывал желания заглянуть в школу для души, а уж тем более читать. Ни в свою, ни в постороннюю. Меня в школе сразу за горло прихватывает. Нет, со мной ничего такого в школьных стенах не происходило, никакого буллинга, никаких преследований — ага, кто моргнуть бы попробовал… но все равно. Все дело в стенах, стены-то намолены, как подумаешь, сколько тут народу в опилки убрали, так и оно, печаль.