Пепел Анны

И книги тут читать охоты не возникает.

— Мы сюда иногда приезжаем, — сказала Анна. — Я с папой. Он тут любит бывать.

Видимо, у Анниного папы школьные впечатления другие, если он до сих пор возвращается в свою школу и любит читать. Необычно.

Анна необычная такая девица. Не могу понять. Тут все веселые, а она нет. Не весело ей отчего-то. Хотя в шестнадцать лет мало кому весело, но вот наши все грустят как-то… Понарошку. Вся их грусть оттого, что надо готовиться к грядущей тяжелой жизни. Будущая их жизнь не расстилается под ногами травяным ковром, а нависает, неосторожный шаг — и осыпью перемелет. Весна еще не успела как следует задышать, а уж октябрь, забег не начался, а пятки стерты. А у Анны по-другому. Над ней будущее не нависает, она в нем. Кажется, ей от этого страшно. И невесело, читай не читай.

И мне немного невесело.

— И что он тут делает? — спросил я. — Твой отец? Читает?

Наверное, это оттого, что графиня. Графине к лицу невнятная грусть, графиня всегда о грядущем печалится, что ей наши дни. Оно и правильно, изменить что-то можно лишь завтра.

— Читает. Тут очень хорошо читать. Я сама тут читаю. Вон там.

Анна указала на скамейку.

— Это построено еще в восемьсот пятом году, — сказала Анна. — Давно. Здесь был раньше женский монастырь, потом много чего, потом приют, потом русская школа.

— А сейчас?

— Не знаю точно. Но сюда всех пускают посмотреть, кому надо.

— Кому-то надо?

Вот так оно и всегда, люди как люди, но парочка психов, которым мало сегодня, всегда отыщется.

— Да. Тут много детей училось, теперь приходят посмотреть, вспоминают, как было. Читают. Мама говорит, что это лучшая школа в мире была.

— А почему сейчас здесь никто не учится?

Анна пожала плечами.

— Особый период, — объяснила она. — Когда начался Особый период, все разъехались, учеников стало мало, а здание большое. Школу переместили. Теперь мы в другом месте учимся, там неплохо… но не то. Школа Гагарина была лучшей.

— Почему Гагарина? — спросил я.

— Он был тут, — ответила Анна.

Я снова оглядел двор. Монастырь, школа, Гагарин, ничего.

— Да, он был здесь, — повторила Анна. — Тут после революции приют располагался, а потом школу открыли. Гагарин сюда приезжал, разговаривал с детьми, рассказывал про космос. Бабушка Лусия его помнит, он чихал и смеялся. Он простудился тогда. Правда, она тогда совсем маленькая была, но помнит. Он вон там стоял, вон под той сейбой.

Анна указала рукой. Я посмотрел. Гагарин стоял под этой сейбой, думаю, она подросла с тех пор. В таких местах я всегда думаю примерно одинаково. Что вот построили этот монастырь на камнях, вокруг помойка, шалаши из глины и палок, крокодилы в лагунах, малярия, денге, понос. Никто и не знал, но место знало. Что когда-нибудь точно. И готовилось, ждало, мыло дворовые плиты, смотрело на дорогу. Двести лет в ожиданье прошли, и вот Гагарин стоит под сейбой. Дождь начался, и он закрыл голову почетным дипломом и побежал на галерею, а пионеры за ним. И все смеялись и были счастливы, пережидая дождь. Вот все эти двести лет жары и ветра для обычной такой вещи — чтобы он смог укрыться от дождя.

— У нас фотография есть, — сказала Анна. — Только там он со спины. Но это он.

Гагарин ушел — и теперь с этим местом ничего хорошего больше не случится, я видел это, оно выполнило свое назначение, пережило свой сияющий день, школа и та отсюда съехала. И теперь здесь бывают лишь те ненормальные, кто любит читать. И немного тех, кто любит рисовать.

Тут, под этой сейбой стоял Гагарин. Прошлое постепенно смешивалось с будущим.

— Отец хотел стать космонавтом, — сказала Анна.

— Мой, кажется, тоже.

Это я наверняка не знал, но тогда все хотели стать космонавтами.

— Наши отцы могли бы вполне встретиться в космосе, — сказал я.

— Да. Мой хотел стать космонавтом, но у него оказалось не очень хорошее… сердце. Полетел Арнальдо Мендес.

— И мой не полетел, вместо него… Сто человек слетало.

— А ты? Ты не хотел быть космонавтом?

Я не хотел быть космонавтом, я видел космический аппарат «Восток». Он не походил на звездолет, я, пожалуй, дождусь звездолетов.

— А где он сейчас работает? — спросил я. — Твой отец?

— Он госслужащий, — ответила Анна.

Мир придуман для звездолетов, в мире так много крыш.

— В «Тепловодоканале»? — спросил я.

Анна не поняла.

— Твой отец — мастер воды?

Мир придуман для звездолетов, в нем так много открытых дворов.

— Мой отец — мастер воды, — ответила Анна. — Пойдем на скамейку.

Пошли и сели на скамейку. Со скамейки так хорошо смотреть на старт звездолетов.

— У отца много работы, — сказала Анна. — Он занят сейчас.

— Сезон дождей скоро, — сказал я. — Все, кто имеют дело с водой, заняты.

Ага.

Передо мной серел бетонный пол двора, дожди намыли на нем желтые зигзаги пыльцы и собрали плотины засохших листьев, по краям проросла острая трава. На клумбах одичали давно высаженные цветы, мы сидели, и больше никого вокруг, видимо, сегодня не день для чтения.

— У вас дожди идут? — спросила она.

— У нас все время дожди. Ну, не все время, но часто.

— У вас много дерутся? — спросила Анна. — В школе?

Видимо, инцидент с клетчатым на нее произвел впечатление. Приятно.

— Да так, — легко ответил я. — Дерутся. В школе, а иногда и во дворе.

— А у нас раньше не дрались. Отец рассказывал, что в их школе никогда не дрались, он за все годы не помнит ни одной драки.

— Почему это?

— Не знаю.

— А сейчас? — спросил я.

— Сейчас дерутся.

Она смотрела перед собой, на деревья.

— Стали драться. Когда я была в первом классе, еще не дрались, а сейчас дерутся.

— Я не дерусь, — сказал я.

Мне отчего-то стыдно стало за этого клетчатого. Взрослый дядька, а я его так подцепил. Но он сам виноват, первый начал.

— Это случайно получилось, — сказал я.

Не случайно, вполне себе с удовольствием. Я бы повторил. И еще повторил. Потому что не люблю, когда так делают. Вот ты шагаешь вдоль детсадовцев, идущих в зоопарк, они тебе улыбаются, а потом ты раз — и щелобан первому пацану. А просто так, от широты души. За такие поступки надо бить в лоб.

— Правда, случайно. Я думал, он сейчас кастет выхватит, он пальцами на левой шевелил подготовительно, вот я и испугался.

— Понятно.

— А ты как живешь?

Спросила Анна.

— Нормально.

— И чем занимаешься?

— А, как все. В школу, в спортшколу, потом спать. Уроки еще. Зимой ждем лета, летом ездим куда-нибудь.

— На самолете?

— По-разному. Обычно в июне на море ездим, мать в Грецию любит, отец в Испанию. А в июле внутренний туризм. В Переяславль-Залесский, в Великий Устюг.

— На поезде?

— На машине обычно, у нас не везде поезда ходят.

— А машина какая у вас? — спросила Анна.

— У отца паркетник японский, у матери «мини». А у дедушки «виллис» старый, он на нем за грибами ездит.

— Понятно. А у вас дом за городом есть?

— Есть, — ответил я. — Дача. Ее еще мой дед построил.

— Дед построил. Вы там летом живете?

— Живем. Я и мама обычно, отец в городе.

— Мама у тебя хорошая, она мне понравилась.

— Ты ей тоже понравилась.

— Да?! — как-то обрадовалась Анна.

— Ага. Она сказала, что ты большая умница.

Анна промолчала.

— И красавица, — добавил я.

Анна поднялась со скамейки и направилась на террасу. Про красавицу я сам добавил. А что? Надо всегда говорить правду. Я сказал правду и поплелся на террасу.

— Зачем ты в группе играешь? — спросил я. — Ты любишь музыку?

— Не знаю. Наверное, люблю. У нас многие играют.

— Да, я заметил.

— Бабушка говорит, что это умение в жизни пригодится.

— Ну да, — согласился я. — Девушка с гитарой всегда лучше девушки без гитары. В том смысле, что я сам всегда хотел научиться играть, но у меня ничего не получалось… Я в деревне однажды свисток сделал из лыжной палки и сушеной горошины, так свистнул, что у мамы три дня в ухе звенело.