Дикая охота. Полотно дорог (СИ)

Тень на полу колыхнулась – это серый саван занавески качнулся от сквозняка, проникающего сквозь щели в дом. Атеа поежилась, натягивая на ладони рукава темно-коричневой куртки – да только не шибко помогло: ветер все равно заполз за шиворот, даже поднятый воротник не спас. Не спасал и шерстяной плащ, которым Птица укрыла ноги. Холод вгрызался в тело, прижимался к нему голодной пиявкой, и Лебедь вновь ощутила, как недовольная волна поднимается где-то в груди, оставляя после себя жгущий след. Не об этом ты мечтала, Атеа. Не о том, чтоб тащиться через хляби чужих земель вдогонку за собственной смертью, ночуя в заброшенных хижинах или в снегах под открытым небом.

На самом деле, она и сама не знала, о чем мечтала – да и мечтала ли хоть однажды в жизни. В детстве Атеа никогда и ни в чем не нуждалась: стоило лишь пожелать, и к ее ногам ложилось все, чего бы она ни захотела. Дорогие фарфоровые куклы, платья из заморского шелка, цветные яркие ленты, книги с картинками – таких книг и в королевской библиотеке не слишком-то много было! А вот у Атеа были. Ее детство казалось золотым, медовым и солнечным, ярким, словно те самые картинки. Оно пахло яблоневым цветом и сладкой выпечкой, которую дородные кухарки на отцовской кухне подавали маленькой госпоже на завтрак, почтительно склоняя голову и улыбаясь. И ей казалось, что так будет всегда.

Потом ее продали – по крайней мере, так считала сама Атеа. Она хорошо помнила тот день, словно кто-то выжег его под веками, и в воспоминаниях она нет-нет да возвращалась туда, в светлую комнату с высокими потолками и полупрозрачными голубыми шторами, раздуваемыми теплым летним ветром.

Белое платье с золотым пояском и крохотными янтарными камешками на рукавах и подоле было новым. Атеа крутилась перед зеркалом, восхищенно разглядывая себя со всех сторон – такой красоты она никогда не видела! Прямо как у самой королевны! Пожилая швея, придирчиво оглядев работу своих подмастерьев, одобрительно кивнула.

- Мы работали не покладая рук, светлая госпожа. Ткань везли из самого Эллоина, с юга, камни – оттуда же, а обрабатывали их наши мастера. Видите, какая мелкая огранка?..

Мать ее не слушала – лишь рассеяно кивала, задумчиво оглядывая Атеа. Девочка стояла перед ней, глядя на нее искрящимися глазами, и что-то в лице матери вдруг дрогнуло, а меж красивых золотистых бровей с изломом вдруг появилась складка. Впрочем, в следующий же миг она разгладилась, и женщина, отослав швею, подозвала к себе дочь.

- Как же ты хороша, дитя мое. Принеси-ка мне гребни – я причешу тебя.

Атеа поднесла ей тогда шкатулку, где на бархатной подушечке лежали лаковые гребни для волос – сам король когда-то подарил их молодой госпоже. Блестящая поверхность переливалась янтарной крошкой, и медовый цвет камней так подходил под цвет глаз госпожи - но та почему-то никогда не надевала их, словно бы не было резной шкатулки с изящной гравировкой на крышке. Атеа всегда завидовала матери – такое сокровище, а она его прячет! Тем более, что к золотым маминым волосам гребни так бы шли… И теперь госпожа сама закалывала локоны своей дочери ими.

Девочка подпрыгивала от нетерпения и радости – до того момента, пока мать, проходясь щеткой по непослушным локонам маленькой Атеа, не сказала ей, что ее увозят в столицу, ко двору короля. Сегодня. Сейчас. Приедет какая-то знатная дама, чопорно поклонится господину и госпоже и заберет их дочь. Атеа ревела, когда мама укладывала волосы на ее голове в высокую красивую прическу и выпутывала два тонких локона, чтоб они обрамляли лицо. Чтоб все видели, какая же она красавица.

- Не плачь, Атеа… За то, чтоб дать тебе хорошее образование, мы с твоим отцом отдали столько золота, что можно было бы купить самоцветную копальню… Мы хотим, чтобы ты была счастлива… У тебя должно быть будущее… Ты – единственный наш ребенок, и тебе оказана великая честь.

Сука. Подавись своей честью, думала Атеа, когда Дамала колотила ее тренировочным шестом под проливным холодным дождем, в ее первую весну в Келерийской Гильдии.

Мать, конечно, не виновата в том, что королевская женушка сочла молоденькую девочку опасной и повелела сослать ее вместе с теми, кто был смазливее других. Но Лебедю было крайне интересно, что бы она сказала сейчас, заявись Атеа на порог родного дома и щеголяя Крыльями и серебряной фибулой Гильдии, скрепляющей плащ. И вообще, знает ли она, что приключилось с ее дочерью и где она. Все давным-давно отболело, поросло быльем да сухой травой, и взрослой Атеа было плевать на женщину, продавшую ее шестнадцать лет назад – она даже лица матери не помнила. Ни любви, ни жалости, ни ненависти к ней она не испытывала и едва ли смогла бы узнать ее в толпе.

Жалела Атеа лишь об одном: она безумно тосковала по высокому небу и ветру – своему, родному, знакомому с самого детства. В Эглеире был особый ветер, теплый и ласковый. Он вытрепывал из ее копны тонкие прядки и путал в них белые лепестки яблонь. Он касался мягкими пальцами ее щек, подхватывал цветные ленточки, которые она так щедро дарила ему, и уносил их в глубокую синеву, плещущую над головой. Тонкие мазки облаков плыли по небу над ней, когда она сидела на открытой террасе и слушала веселый птичий щебет, и лето было теплым, и дни казались бесконечными, и в сердце пела золотым колокольчиком радость.

Сейчас же все кости у нее ломило от холода и усталости, в животе было пусто, а ноги в сапогах давно продрогли. Атеа сидела в гулкой тишине, нарушаемой лишь слабым присвистыванием камня о металл, да шорохом дыхания. Да ветер еще выл где-то в разбитых кувшинах. Время текло медленно и натужно, будто смешанная с грязью и копотью смола, и темнота окружала ее со всех сторон. В черных тенях прятались чудовища, и Атеа не знала, кто же из них опасней – те, что на самом деле прячутся там, или те, которых придумала она сама. Чудовища всегда шли за ней, ночными кошмарами становясь у изголовья и не давая уснуть. Единственной, кто об этом знал, была Меред. И когда она засыпала рядом, приобняв Атеа за плечи, чтоб ей стало теплее, кошмары отступали, недовольно уходя во мглу ни с чем. Они почему-то боялись Меред.

Под теплым боком Меред было как-то уютно. Атеа притулилась к ней, нахально устраивая голову на плече девушки и прикрывая глаза – та все равно уже закончила точить клинок и спрятала его в ножны. Меред лишь хмыкнула и приподняла руку, чтоб Лебедь смогла поудобнее умоститься, и Атеа с радостью воспользовалась этим, заваливаясь на подругу. Той явно было неудобно – но она не говорила ничего, даже не пыталась передвинуть наглую Птицу или как-то намекнуть хоть жестом, что ей тяжело. Засыпая, Атеа краем глаза видела, как ведьма осторожно поманила к себе Даэн, как Коршун опустилась на колени перед ней и прижала ее руку к губам, неотрывно глядя Маре в глаза, но в следующий миг сон сморил ее, и Лебедь провалилась в пустоту без образов и звуков, без времени и формы.

Пробуждение было тяжелым. Тело продолжало болезненно гудеть, словно перед этим ее всю ночь били ногами, желудок требовательно урчал, а шея не гнулась – сквозняк все-таки сделал свое дело. Атеа разлепила глаза и села прямо, пытаясь прийти в себя и понять, где она находится, и когда ей наконец это удалось, сон мигом слетел с нее, словно его и не было. Сумрачный свет лился сквозь окно, протягивая длинные лучи от стены до стены, но утро не сделало заброшенную мельницу менее зловещей. Здесь было тоскливо, пусто, и страх крался где-то под окнами, заглядывая в щели пустыми глазницами. Атеа поежилась, застегивая плащ на плечах – и тут же подскочила, как ошпаренная: на мельнице не было никого, кроме нее.

Не помня себя от ужаса, девушка стрелой вылетела на крыльцо. В голове роилась тысяча мыслей, одна хуже другой, и Атеа боялась даже предположить, какая из них окажется верной. Серый рассвет на миг заставил ее сощуриться, а затем с плеч Лебедя словно гора свалилась: обе Птицы, ведьма и дух стояли у плетня и о чем-то негромко переговаривались, глядя в сторону черной стены деревьев. Подавив в себе желание заорать на них прямо с порога, Атеа легко сбежала по скрипучим ступеням и подошла к ним, гневно глядя на всех и каждого.