Дикая охота. Полотно дорог (СИ)

Когда ночи и дни напролет холодные ветра обнимают тело, начинаешь спасаться от одиночества, вгрызающегося голодным волком в душу. Ищешь тепла, мечешься, словно осенний лист на ветру, заглядываешь в глаза и надеешься, что вот же, вот… и не находишь.

Всю дорогу до Келерийской Гильдии Даэн думала о том, что ей очень холодно. Погибшая Сарна могла бы стать ее подругой, они могли бы учиться вместе, жить вместе, Танцевать вместе – но, видать, богам неугодно было давать девочкам такую судьбу. Оставшаяся в лесах Фаулира ведьмина дочь тоже могла бы сейчас ехать в повозке рядом с Даэн, смотрела бы туманными глазами на метель, а Даэн бы обнимала ее и тихонько успокаивала, гладя по волосам и шепча, что все будет хорошо. Что она, Даэн, никогда не оставит Мару и всегда будет защищать ее.

Ведьмина дочь еще снилась ей в гильдии – она пускала кораблики из листьев по воде весной, и смеялась, и солнце путалось в ее волосах… А Даэн была рядом, и сердце полнилось теплом и мягким ощущением того, что так будет всегда.

Дни постепенно стирали из памяти ее черты, лишь глаза маленькой ведьмы Даэн помнила. Смутно помнила, что коса у нее черная, что смола, длинная, а кожа белая, будто бы снег или лепестки яблонь. Помнила, что травы льнули к ее босым ногам, а ладошка у нее была мягкая, маленькая. А потом круговерть лиц и чужих закружила ее, и Даэн вовсе позабыла ее имя – только смутный образ и остался, отзывающийся каким-то трогательным, ласковым теплом, которое Птица уже и не могла понять.

У Тори, одногодки Даэн, были огненные волосы, зеленые кошачьи глаза и мягкие губы. Своими речами она кружила головы, взглядом топила самые неприступные сердца, и не было среди их сверстниц хоть одной, что убереглась бы от чар рыжей Птицы. Да и среди старших тоже. Даэн полюбила ее всем сердцем, таскалась за ней побитым щенком, преданно заглядывала в глаза и непрестанно молилась Хартанэ: Богиня, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Пусть она станет моей.

И Богиня смилостивилась. После того, как Даэн получила первое Крыло, молодым Птицам было велено тренироваться вместе, создавая Узор одновременно. И напротив нее всегда становилась Тори. Когда она начинала плести Танец, Даэн казалось, что девушка Танцует лишь для нее, и в ее глазах растворяется весь мир. Руки дрожали, сердце колотилось словно безумное, и Наставницы постоянно ругали Даэн – мол, никак сосредоточиться не может, поймать образы, посланные Богиней… А потом, однажды зимним вечером, на балкон Птичьей башни, где Даэн частенько тренировалась сама, пришла Тори.

В келье Даэн, куда они буквально влетели, срывая друг с друга одежду, стало невероятно жарко. Тори обнимала неистово, до хруста, и весь мир за пределами каменных стен показался вдруг таким далеким и не нужным. Когда огонь ее волос разметался на белой подушке, когда она горячо шептала на ухо Даэн ее имя, Птица поклялась себе, что отдаст свою жизнь ей. Отныне Тори стала ее Богиней, всем миром ее, и Даэн носилась, словно молодой стриж по весне, абсолютно хмельная от счастья – Хартанэ услышала! Тори лишь смеялась на ее признания, ерошила черные кудри Даэн и уходила, а той было все равно. Ее счастье, ее судьба была с ней.

Только для Тори не существовало ни того счастья, ни того трепетного «навсегда». Она отдавала себя тем, кто желал ее, легко, перелетая из рук в руки, но неизменно возвращаясь к Даэн. Та отказывалась верить, что ее Тори, ее поцелованная солнцем девочка, может так поступить. Она ведь сама пришла к Даэн, сама сделала свой выбор – и разве могла она так просто оставить ее?

Потом были слезы, горечь, долгие разговоры, когда Даэн пыталась достучаться до сердца рыжей девушки, глядящей не на нее, а будто бы сквозь, не слышащей, не замечающей. Чужой. Тори никогда не была судьбой Даэн – только Коршун поняла это поздно, когда сердцу уже стало холодно.

С тех пор прошло уже много лет. Тори быстро отболела, но раны, оставленные ею, заживать не желали еще очень долго. Даэн больше не искала никого, кто смог бы отогреть ее, постепенно замерзала, но что уж там… В конце концов, у нее была Гильдия, был Путь, о котором она мечтала – что с того, что никто не разделит его с тобой, Птица? Это не страшно. Мало ли таких, как ты.

Образ Мары, забытый и далекий, иногда проскальзывал где-то на границе сознания, по самому краешку теплых видений. Даэн видела ее тень меж шершавых стволов, видела ее следы на песке у кромки воды, когда вспоминала родной лес. И всякий раз, поднимая голову к перламутровому серому небу, ей казалось, что где-то она видела этот северный цвет. Но никак не могла вспомнить, где, и почему вдруг это так важно.

А сейчас все менялось. Будто бы после долгой зимы наконец пришла молодая весна в венке из лютиков и фиалок, и, заливисто хохоча, рассыпает по земле сладкую холодную росу. Ледяная крепость, которую Даэн годами строила, заботливо заливая и без того жесткий булыжник слоями льда, в один миг разрушилась, обнажив мягкое, болезненно-живое сердце. Птице было страшно. Птица уже и не помнила, как это – чувствовать.

Это просто воспоминания, Даэн. Ты размякла, а тут появилось твое былое. Вот и заметалась, глупая, прекращай.

Огоньки былого должны гаснуть в ладонях, правда же, Хартанэ? Правда же?

Противный ком снова подступил к горлу, и Даэн подавила желание отвесить самой себе пощечину. Она не сопливый птенец, который будет рыдать, влюбившись в какую-нибудь красавицу-Птицу. Вот только глаза продолжало резать, и Даэн часто заморгала, нахмурившись. Она не заплачет. Когда неприятное ощущение наконец отступило, Птица поглубже вдохнула, успокаиваясь и затихая.

Завтра их дороги снова разойдутся – и кто знает, заплетутся ли в одну снова. Мара – далекое, солнечное видение, ее нельзя любить, нельзя, нельзя, она завтра исчезнет и навсегда растает дымом… Нельзя. Нельзя, слышишь? Только имя ее оставило ощущение поцелуя на губах, а тонкий запах, обвивший ее запястье невидимым браслетом, до сих пор чудился Даэн.

Любить? Ты что, смеешься, Птица? Слишком долго одна была? Второй раз в жизни видишь ее, а уже смеешь называть любовью то, что к ней в тебе проснулось.

Увещевания не слишком помогали. Глухо застонав, чтоб никто не услышал, Даэн перевернулась на живот, накрывая голову подушкой. Сон явно не желал идти к ней – и вряд ли ныне придет. Внутри метались безумными птицами чувства, ощущения, мысли, и Птица не могла остановить их. И не знала, стала бы это делать, если бы все же могла.

На рассвете ветер сорвал с крыш белые волны снежных вихрей, рассыпав по земле легкую порошу. Стылая зыбь неба над городом медленно светлела, и сияние ледяной звезды постепенно тускнело. Даже когда пурга стелилась по земле, и из-за снега не было видно звезд, Ярис все равно пронизывала лучами темноту, и от того бледного света становилось не по себе – ничего живого в нем не было.

На рассвете трое путников покинули Лойнар.

========== Глава 8. В петле времени ==========

Ведьме снились беспокойные сны. Стаи черных птиц носились над ее головой, и хриплый клекот эхом разносился в бескрайней темноте, заставляя женщину затравленно озираться – кто-то прятался там, за рваными силуэтами крыл. Кто-то, чьи глаза неотрывно следили за ней. Липкий страх сковывал, Мара пыталась бежать, сбросить его с плеч – и не могла. Она ощущала этот голодный взгляд, чувствовала, как страшное существо подкрадывалось к ней, а птицы мельтешили все быстрее, быстрее, быстрее…

Разбудил ее собственный вскрик. Колдунья сидела на постели, тяжело дыша, хватала ртом воздух и пыталась унять дрожь, колотящую ее, словно в лихорадке. Спина была неприятно влажной от холодного пота, и ведьма поежилась – комната успела остыть. Тело казалось чужим, ватным и слабым, и подчинялось неохотно. Кое-как поднявшись с кровати, Мара обняла себя за плечи и, пошатываясь, подошла к окну, за которым уже начинался зимний бледный рассвет.

В щель меж досками пробрался тонкий усик холода. Он голодно и слепо потянулся к легкой руке, но, ощутив жар под кожей колдуньи, испуганно отпрянул, не решаясь вцепиться в ее ладонь. Прислонившись лбом к холодному стеклу, Мара глядела, как медленно небо светлеет, наливается сумрачным тусклым светом, как в далекой вышине клубятся тяжелые облака. Мир не изменился. Мир был прежним. Шрамы так же болезненно ныли, у сердца тихим серебряным клубком все так же мирно дремал дух, что летом разгуливал в лесах Гарварны в облике призрачной волчицы. Только с запястья все никак не желало слететь ощущение чужих губ – ласковых, теплых и мягких. Оно-то было новым.