Ульфила

не подозревала. Хотя должна была, ибо неистового Амвросия уже не первый год знала. Приняла епископа сдержанно, однако вполне милостиво, надеялась на спокойный разговор. Предложила хорошего вина, мозельского, с родины епископа — из Тревира.

Заговорили, конечно, о законах. Разумеется, Феодосий издал уже несколько свирепых указов против ариан, но ведь Феодосий — на Востоке, в Константинополе. А Грациан, который в последние годы поддерживал соправителя своего в делах религиозных, мертв, о чем не перестает сокрушаться Юстина, ибо тяжело ей бремя власти. Но время идет вперед, невзирая на скорбь нашу, и времена меняются, заставляя забыть об усопших. Теперь в Западной части Империи другая власть. Здесь, в Медиолане (ногой потопала по полу: здесь!) — иной владыка. И царственным жестом на сына своего указала.

А государь Валентиниан отменил некоторые эдикты соправителя своего и издал другие, более мягкие. Да и как не снизойти к просьбам, если они исходят от самой государыни и опоры ее наивернейшей — доблестных воинов германского языка, которые также исповедуют арианство? (Другой царственный жест — в сторону франка Бавда).

Франк, который был язычником, ухмыльнулся.

Императрица язык прикусила. А Амвросий — аристократ до мозга костей! — сделал вид, что даже не заметил промаха. И от великодушия этого презрительного вздрогнула Юстина, порозовела.

А тут и легат Сальвиан явился и доложил о мятеже. Так, мол, и так, ваше величество, у ворот дворца собралась огромная толпа. Угрожают ворота снести, во дворец проникнуть, растерзать императорскую семью с чадами и домочадцами ее.

Что же тут удивительного? Верные прихожане помчались отбивать своего епископа у супостатов. Небось, чают снять его с пыточного колеса, если не похуже. Мечтатели.

У Юстины — легионы, большая армия, почти вся состоящая из остроготов и алан. У Амвросия — народ медиоланский, за него умереть готовый. И не чаяла бедная маленькая базилика, что такие силы вокруг нее схлестнутся.

И схлестнулись! Застыли над самой пропастью гражданской войны. Не на жизнь, а на смерть схватились.

И вдруг у Юстины губы задрожали. Стала будто меньше ростом перед хрупким этим человеком. Годы проступили сквозь мгновенно померкшее сияние красоты ее. Сказала глухо:

— Отдай мне храм тот, Амвросий. Так давно не служат у нас…

И осеклась.

Амвросий не шевельнулся. Глядел на Юстину холодно, как прежде, в бытность свою губернатором, на какого-нибудь проворовавшегося чиновника глядел. Наконец молвил спокойно, будто с бабой обычной разговаривал:

— Отступись от своих заблуждений, Юстина. Покайся в грехах своих. Оставь гордыню и смиренно входи в мой храм.

Краска залила лицо Юстины, будто пощечину ей дали. Вместе с гневом вернулась и дивная ее красота.

За спиной Юстины мальчик Валентиниан процедил сквозь зубы:

— Дерзкий поп!

Амвросий и бровью не повел. Только развел в стороны свои слабые, тонкие руки и слегка поклонился юному императору:

— Велите меня казнить, ваше величество, но не просите