Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)

Говорили, что барон Р. появился на свет от кровосмесительной связи законной супруги барона, и ее брата-близнеца. Юный барон рос тихим ребенком, о котором никто не мог сказать ни хорошего, ни плохого слова. Он зачарованно слушал мать, когда та пела – красивым, сильным и низким голосом, а сам отличался разве что редкостной молчаливостью.

Когда ему исполнилось четырнадцать лет, умер тот, кто считался его отцом. Перед смертью старый барон совершенно обезумел и заходился в крике, если видел свою жену. А та уехала через два месяца после похорон – путешествовать вместе со своими братом и своими драгоценностями, и больше никогда не давала о себе знать. Ходили слухи, что это она выступала в Ковент-Гарден под псевдонимом Гвинелли.

В замке осталась ее незамужняя старшая сестра. Два года она выжимала из округи себе приданое, не обращая на племянника никакого внимания; а тот дневал и ночевал на сторожевой башне, чтобы не пропустить приезд матери.

На третий год она поняла, что не найдет жениха себе по нраву, а те, кого она может купить, обдерут ее потом до нитки, – и вдруг стала истово религиозной. Это не добавило ей ни доброты, ни ума. Она по-прежнему била своих горничных по лицу щеткой для волос и заставляла кухонных девок опускать руки в кипяток, если ей не нравился ужин; но теперь при этом еще сгоняла всех обитателей замка на утренние, дневные, вечерние и ночные богослужения.

До поры до времени племянника она не трогала – может, просто забыла о нем тем охотней, что ей было приятно забыть про законного наследника. Но постепенно, чем больше она чувствовала себя полноправной хозяйкой, тем важней было ей увидеть покорность племянника. И она пришла к нему на башню: сказать, что тот должен спуститься на общий молебен. Но юный барон молча отвернулся от нее.

Она поднималась к нему снова и снова, но племянник так ни разу и не заговорил с ней – вплоть до самой ее смерти, которая пришла к ней очень скоро.

Просто однажды ее нашли у подножия башни; и говорили, что ее лицо было изуродовано ударами до падения.

Говорили даже, что последними ее словами были «Отец Небесный ждет тебя… а она никогда не придет», хотя, на самом деле, никто не мог этого слышать.

А юный барон, вступив наконец в свои права, удивительно переменился. Пошла молва о том, что он слишком любит покутить и погулять. Барон собрал вокруг себя свору подхалимов, которые поддерживали любую его безумную затею, лишь бы он не забывал их кормить и поить за свой счет. Несмотря на это, многие окрестные помещики не отказались бы выдать замуж за него своих дочерей – и не успел барон отбыть траур по тетушке, как пошли визиты. И будто бы он всерьез выбрал одну из них, девушку добронравную и красивую, с лучистым взглядом, звонким смехом и голосом, как у соловья. Барон зачастил в дом ее родителей с визитами, дело дошло до помолвки, и многие понадеялись, что наконец-то молодой барон образумится.

Потому мать и отпустила будущих мужа и жену на прогулку в лес без тревоги, говоря себе, что для помолвленных допустимо сделать послабление.

Но с прогулки он вернулся окровавленный, с бездыханной невестой на руках, и сказал, что в лесу на них напал дикий кабан. И вправду, последними словами невесты было «Зверь! Зверь!».

Все сочувствовали барону, и никто не удивился, что после этого он в приступе черной меланхолии затворился у себя в замке, раззнакомившись со всеми окрестными дворянами. Теперь он выезжал только со своими подпевалами, развлекаясь дикой, безумной скачкой по лесу, по холмам, по возделанным полям… Барон вернул старые, жестокие законы, вернул кнут и дыбу, вернул колодки, ведьмин стул и железную деву. Кнутом он орудовал самолично, удар за ударом дробя каждый позвонок на спине.

В его замке теперь всегда жило по пять-шесть непотребных девок, и поначалу никто не удивлялся тому, что со временем одна меняется на другую. А дикого кабана так и не удалось поймать, и в лесах стали находить тела юных девушек, изуродованные, растерзанные… и барон тоже участвовал в безуспешных облавах, горячо желая затравить чудовище… но помощь его была так опасна, что многие молились об избавлении от нее: на каждой травле барон впадал в буйство от неудачи, и к нему было опасно подходить.

И однажды кто-то обнаружил, что в таком состоянии барона может угомонить музыка – простая колыбельная успокоит, а плясовая вытащит из бездны уныния.

С тех пор барона, словно Саула, повсюду сопровождали музыканты. Никто не выдерживал долго рядом с ним: один итальянец так и упал с проломленным черепом среди трехсот медных труб органа, который он обещал построить за три месяца, но не уложился в срок. Барону оставались только цыгане – те менялись, приезжая в замок табор за табором, и после залечивали свои раны золотом.

Но спустя полгода музыка стала терять свою власть над бароном. Все казалось ему знакомым, все наскучило, и ни одну мелодию, ни одну песню он не мог слушать дольше минуты. Барон винил в этом бездарность музыкантов. Однажды он в бешенстве вскричал, что по-настоящему хорошую мелодию готов слушать вечно. «Только пусть она будет дьявольски хороша!» – сказал барон.

А на следующую ночь в замок приехали смуглые, очень худые и тонкорукие люди с длинными пальцами и белыми зубами. И табор цыган, что расположился в замке барона, в ту же ночь снялся и уехал прочь неизвестно куда, оставив костры непогашенными.

Но барон не печалился – музыка, что играли пришлые, так зачаровала его, что он не мог прожить без нее и часа. Когда же дело дошло до скачки по холмам, барон с восторгом обнаружил, что эти музыканты могут играть и петь даже на полном скаку. Не фальшивя и не сбиваясь, они играли громкую, бурную, полную дикой радости мелодию, которая даже сердцу навязывала свой бешеный ритм.

Барон слушал и несся вперед, не обращая внимания, что вся его свита молчит, словно зачарованная, что полная луна вышла на небо и налилась кровью, что вечер давно сгустился в ночь, а его музыканты все играют, и глаза их сверкают во тьме.

– Хорошо… хорошо! Ар-ро, хар-ро! – вопил он и погонял своего черного коня все быстрей и быстрей, и музыка становилась все громче, а барон хохотал и кричал, что готов скакать так целую вечность.

И в ответ на его слова луна вдруг вспыхнула, словно небесный маяк; свет ее озарил музыкантов, и в одно мгновение с них лохмотьями слетела и растаяла плоть, и тогда барон увидел, что рядом с ним скачут скелеты с адскими углями в пустых черепах. И он увидел, что вся его свита приросла к коням, что рты у них зарастают кожей, а затем в муках эта кожа разрывается, брызгает кровь, и все они подхватывают припев.

Дадл-о, дай-ди-о! – разносилось далеко в ночи.

Наконец-то барон испугался и рванул поводья, чтобы остановить коня, но это было все равно что остановить лавину. Конь под ним продолжал свой бег, и музыканты продолжили свою игру, и копыта высекали искры в непроглядной ночи. Ринг-динг-ооо! – стонала под ними земля. Так проходил час за часом, а тьма все не рассеивалась, и туман спустился к ним и обернулся крылатыми тварями, которые начали отхватывать куски плоти от его свиты на лету – а они без единого крика боли продолжали петь.

В голове у барона помутилось, остался только мотив плясовой. Ар-ро, хар-ро!

– Куда мы скачем? – едва выговорил барон, сражаясь с мелодией.

Один из музыкантов повернул к нему ухмыляющийся череп.

– Домой, в ад!

Барон закричал и стал нахлестывать коня, стараясь оторваться от своей дьявольской свиты, но те держались с ним рядом, и продолжали играть, а веселая мелодия плясовой неслась впереди и шлейфом тянулась сзади. Ринг-динг-дай-ди-оооооо!

И если услышит кто эту мелодию и подпоет или топнет в такт ногой, он обречен присоединиться к барону и его музыкантам, и поскачет вместе с ними по бесконечной дороге в ад под музыку дьявола.

Конец

Джек Китчинг