Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)

И я, сидя на краю постели в холодной неосвещенной спальне, услышал признание лорда Эшби в убийстве.

* * *

Генри Эшби, его единокровный брат, был старше полковника на год и во всем: росте, учебе, внешности, привязанности друзей и вниманию родителей – был на голову выше его (Я завидовал, да, я завидовал, – хрипел полковник, цепляясь за меня). Но зато младший брат остался здоров, когда Генри свалила инфлюэнца. Несколько дней он находился на грани жизни и смерти, и младший брат молился о его выздоровлении вместе с родителями, но… когда наметился перелом к лучшему, облегчения он не испытал.

Дни, когда всех интересовало только состояние здоровья Генри, а на него никто и не думал обращать внимания, превратили его подспудную неприязнь в настоящую ярость.

Однажды он увидел, что сиделка за чем-то вышла из комнаты Генри и, следовательно, брат остался один. Оглянувшись, он торопливо проскользнул внутрь: узнать, как брат себя чувствует. Но участливый вопрос замер, не родившись – Генри спал. Его брат долго смотрел на красивое лицо спящего… а потом накрыл его подушкой. Генри, ослабленный болезнью, сопротивлялся недолго.

Так он стал единственным ребенком своих родителей и будущим лордом Эшби, о чем давно мечтал. Но счастлив он не был – его стали преследовать странные приступы удушья, возникающие, едва стоило ему заснуть, – и тут же исчезающие при пробуждении. Бессонница то отступала, то возвращалась, и каждую ночь, ложась спать, он не знал, что его ждет. А если он и спал, то снились ему беспокойные сны, в которых он оправдывался перед кем-то безликим…

После женитьбы он продал свое поместье и переехал в Тодд-холл. И вначале все было замечательно, он в прямом и переносном смысле этого слова задышал свободно, полной грудью. Но… три года назад приступы возобновились, и теперь он полностью зависел от жены. Сын полковника умер в тот же день и в том же возрасте, что и Генри.

Эту чудовищную исповедь я слушал на протяжении четырех часов: потому что то и дело голос полковника слабел, глаза закатывались, и он падал в постель, а через секунду начиналась агония.

Я будил его снова и снова, вынужденный прибегать к самым жестоким методам: я держал в руке нож для разрезания бумаги и колол ему пальцы, бил по щекам, кричал, тряс, чтобы он проснулся. Он открывал глаза и продолжал с полуслова: сбивчиво, несвязно, торопливо; он удивлялся тому, что до сих пор не покончил с собой, и плакал о своей трусости… рыдания, беспомощные рыдания взрослого мужчины переходили в хрип, и снова я тряс его, бил по щекам, колол руки… Я не давал ему снова провалиться в сон, чувствуя себя при этом палачом.

Перед рассветом полковник в очередной раз пришел в себя и запричитал:

– Неужели я страдал недостаточно? Отпусти меня, умоляю!

Странное чувство охватил меня; мое горло словно оледенило, и чужим беспощадным голосом я произнес:

– Нет.

Полковник снова зарыдал.

– Поверь, нет ни дня, ни часа, чтобы я не раскаялся! Прости меня, брат!

– Нет.

Умоляю! – в отчаянии крикнул лорд Эшби. И в третий раз я ответил ему:

– Нет.

Третий отказ истощил его силы, и он перестал бороться. Я вновь и вновь приводил его в чувство, сам мечтая о минуте сна. Комната пропахла потом и страхом; наконец, когда забрезжил рассвет, полковнику удалось заснуть спокойно.

Я просидел около него еще минуты три, прислушиваясь к ровному дыханию, пока не понял, что сам сейчас свалюсь – в сон или в обморок. Встать мне удалось с трудом – всю ночь я посидел в одной и той же позе; и, шаркая, как девяностолетний старик, я отправился к себе.

От тяжелого сна меня пробудил приезд тети. Она прибыла в экипаже, вся обложившись подушками и в гипсовой броне, и, как мне потом рассказывал кучер, невыносимо орала при малейшем толчке. Теперь я понимал ее: она спешила занять пост у ложа мужа. Сколько она провела таких бессонных ночей, подобных одной моей? И знала ли она о преступлении полковника, когда выходила за него замуж? Я понимал завистливый взгляд, которым полковник смотрел на спящую жену….

У меня не было желания доискиваться ответов. Для тети я мирно провел ночь в своей постели, а полковник той ночью не был способен отличить реальность от кошмара. Я уехал с нескрываемым облегчением и никому не рассказывал подробностей моего пребывания в Тодд-холле. Мать пыталась меня расспросить, но отступила с присущей ей деликатностью, заметив мое нежелание… или что-то большее, чем нежелание, говорить о Тодд-холле и его владельцах.

Как вы знаете, я избрал своим поприщем медицину и добился на нем определенных успехов. После смерти тетки и ее мужа в 18.. году я унаследовал Тодд-холл и долго колебался, стоит ли привозить туда молодую жену или выставить поместье на продажу. Наконец я решил, что зло гнездилось не в доме, а в его обитателях и принялся за самый решительный ремонт. Мать была счастлива переехать в дом своего детства (отец к тому времени уже, увы, скончался) и трое моих внуков сейчас превратили Тодд-холл в свою излюбленную площадку для игр.

Я старался не вспоминать о прежних обитателях дома, но однажды, много лет спустя, прочел в «Ланцете» интересную статью. Она была посвящена так называемому синдрому ундины, при котором человек может дышать, только находясь в сознании и контролируя процесс каждого вдоха и выдоха. Во сне, когда контроль бодрствующего сознания исчезает, человек задыхается.

Я полагаю, что полковник Эшби страдал этой редкой и, по-видимому, наследственной патологией. Из-за переезда в Тодд-холл и смены климата болезнь отступила, но со временем вернулась. Все, рассказанное полковником, я встретил в материале статьи. Единственное, что, видимо, навеки останется для меня неясным, это мое троекратное «нет» в ответ на мольбу о прощении.

Я не знаю, сам ли я отвечал полковнику, потрясенный его преступлением, или кто-то другой владел моими устами, но знаю, что никогда не забуду той ночи.

Барон-музыкант

Около тридцати лет назад я преподавал в собственной школе в деревеньке Р., графства Гэллоуэй. Груз моих обязанностей был не так велик, чтобы его требовалось разделить с еще одним учителем, так что я в своей школе был единственным работником; конечно, если не считать вдовы Абернети, которая по вечерам наводила в школе чистоту, а еще стряпала и забирала мои вещи в стирку.

Постепенно, несмотря на свой возраст и слишком кроткий вид (я был тогда белокурым и голубоглазым, будто ангелочек), я добился уважения от родителей своих учеников и прилежания от них самих.

Однако на исходе первого года существования школы я продолжал оставаться в Р. чужаком, и часто испытывал те же чувства, что и тугой на ухо бедолага в компании обычных людей: упускает две трети из сказанного, но переспрашивать не желает, чтобы не замедлить общий ход беседы. Только и остается, что удерживать улыбку на лице, как щит, прикрывая ею свое неведение.

Но вопрос, который заставил миссис Абернети побледнеть и перекреститься, мне самому мне казался совершенно безобидным. Просто я заметил, что один из старших учеников, Питер Роу, пугает своих товарищей почти до слез, наигрывая им веселую плясовую мелодию – звонкую, бойкую и на слух абсолютно безобидную.

Я насвистел ей несколько тактов, но миссис Абернети замахала на меня руками с неподдельным испугом на лице, умоляя замолчать.

– Да вы что, мистер Фоули, вы что! И время-то такое, уже почти ночь! Еще накличете…

– Кого? – с неподдельным интересом спросил я.

Вдова нервно оглянулась и, казалось, решила сомкнуть свои уста навечно, но тут я намекнул, что на моей кухне найдется пинта превосходного портера. Это заставило миссис Абернети смягчиться, и полкружки спустя она начала рассказ.

И вот что я узнал.

Оказывается, замок на холме, который я считал разрушенным в незапамятные времена, был уничтожен всего лишь в прошлом столетии, и последним хозяином его был барон-музыкант.