Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)

Однажды я обнаружил полковника в библиотеке сидящим за шахматным мраморным столом, где черно-белая столешница одновременно являлась доской. Тетушки не было с самого утра, и Бог знает, сколько просидел он здесь, глядя на нетронутый строй двух армий. Я подошел и попросил разрешения сыграть с ним партию. Признаюсь, меня к этому побудило впервые шевельнувшееся чувство жалости. В первый раз он совершенно меня разгромил; и губы его по завершению партии неуверенно дернулись, вспоминая улыбку. Сейчас, оглядываясь на пережитое, я могу сказать, что ни до, ни после я не видел ничего более трогательного и жалкого, чем эта улыбка. С тех пор вечерняя игра вошла у нас в привычку; конечно, полковника трудно было назвать интересным собеседником, но я полагал, что в моем обществе молчать ему было чуточку легче.

Но я, увы, так и не смог до конца преодолеть свою первоначальную инстинктивную неприязнь к полковнику; нередко мне приходилось заставлять себя спуститься в библиотеку. А после одного события, речь о котором пойдет ниже, моя неприязнь вернулась с прежней силой.

В сущности, это происшествие было совершенно незначительным. Тетушка вернулась домой, устав более обыкновения, и почти сразу уснула в кресле напротив полковника, некрасиво открыв рот и похрапывая.

Я уже спускался вниз, когда перехватил взгляд, брошенный полковником на лицо своей жены. Намного позже мой приятель-художник пытался мне доказать, что глаза якобы не способны выразить что-либо сами по себе – все зависит от незначительных сокращений мимических мышц. Я не приводил этого аргумента в споре, но мне всегда вспоминалось лицо полковника: каменная маска, на которой глаза горели испепеляющей злобой и завистью, словно глаза дракона.

Полковник был глуховат – он слишком поздно услышал мои шаги. Едва он понял, что здесь есть кто-то, кроме него, как ядовитая зависть исчезла из его глаз; он даже попытался улыбнуться моему приходу, но я, как ни старался, не мог себя убедить, что взгляд этот мне только почудился.

После этого я стал избегать его общества; дни тянулись монотонно, и, смешанное чувство любопытства и скуки побудило меня к расспросам об умершем Чарльзе Эшби. Грейс рассказала мне, что мальчик сгорел буквально за три дня; он никогда не отличался крепким здоровьем и однажды в грозу весь промок. К вечеру он горел, тело покрылось багрово-синими пятнами; спешно вызванный доктор не смог ничем помочь, и на третий день Чарльз скончался в бреду и лихорадке. Он был любимчиком Грейс – я понял это по тому, что ее речь, и так обычно невнятную, становилось совершенно невозможно разобрать, когда шла беседа о Чарльзе. К тому же, добавила она «паренек не очень-то с родителями ладил».

Как страшно, наверное, раскаиваться во всех глупых, брошенных в гневе словах, когда поздно, непоправимо поздно просить за них прощения! Но я, как ни старался, не мог найти в себе достаточного количества сочувствия к лорду и леди Эшби и без колебаний платил неприязнью за неприязнь. Возможно, вначале, посылая приглашение, тетушка действительно руководствовалась благими намерениями, но увидев меня вживе, не смогла избавиться от мысли, что я, незнакомый нахальный юнец, унаследую Тодд-холл вместо ее сына; ведь возраст тетушки делал рождение второго ребенка весьма сомнительным. В любом задаваемом мне вопросе мне чудился скрытый смысл; мне казалось, что тетя ищет во мне зерна всех пороков, неизбежно проистекающих из того факта, что у моего отца нет и трехсот фунтов годового дохода.

Поэтому пребывание в Тодд-холле не доставляло мне никакой радости: я готов был полюбить дом, прекрасный, несмотря на запустение, но не его обитателей.

Я забыл упомянуть о комнате, в которую меня поселили: она не отличалась комфортом, и внезапно разразившая летняя гроза сделала ее непригодной до такой степени, что даже тетушка была вынуждена с этим согласиться.

Она отдала приказ, и мои скудные пожитки перенесли в комнату Чарльза Эшби.

* * *

На следующую ночь снова бушевала гроза; я лежал в постели без сна, жмурясь от вспышек молний. В комнате становилось все холоднее и холоднее; как я ни старался свернуться под одеялом, мои руки и ноги медленно превращались в лед. Наконец я, преодолев смутный страх, сбросил одеяло и встал проверить окно. К моему удивлению, рамы были плотно пригнаны, нигде не тянуло холодом, а я между тем покрывался гусиной кожей.

Вспышка молнии дала смутный блик отражения в оконном стекле; и я в ужасе подпрыгнул, увидев, что за моей спиной кто-то стоит; только спустя несколько секунд, когда мне удалось успокоить перепуганное сердце, я сообразил, что стекла двойные, и мое отражение, повторившись в них, создало эффект присутствия кого-то еще в комнате.

Но, несмотря на здравое и разумное объяснение, возвращаться в постель мне не хотелось. Я мерил шагами комнату, пытаясь согреться, когда до моего слуха донесся звук, отличный от завывания ветра и раскатов грома. Это был хрип, отчаянный, захлебывающийся, и оборвался он так же внезапно, как он начался.

Я застыл на месте. В голове промелькнули все рассказы матери о Задушенной леди; и если при свете дня я мог отнестись к фамильным привидениям с некоторой снисходительностью, то теперь, во мраке и холоде мой скептицизм куда-то улетучился. Я с внезапно подступившей слабостью ждал звука выстрела… и вот он раздался!

Боюсь утверждать наверняка, но, кажется, я закричал.

Тетушка, что открыла мою дверь, выглядела в ночном чепце уморительно; и это отчасти помогло мне прийти в себя и осознать, что «выстрел» был всего лишь звуком хлопнувшей двери.

– Тетя… – еле выговорил я.

– Не думала, что ты боишься грозы, – недовольно заметила она.

– Тетя… вы слышали?

– Естественно, я слышу гром! Более того, я из-за него заснуть не могу!

– Нет, не гром, хрип! Я слышал жуткий хрип. как будто… Задушенная леди…

– Вижу, моя сестра успела забить твою голову суеверными байками, – резко заметила леди Эшби. – Никакого хрипа не было. Должно быть, ты заснул, и тебе приснился кошмар. Неудивительно – в такую погоду! Ложись спать, Александр.

– Но, тетя… вы точно ничего не слышали? Я не думаю, что мне приснилось…

– Ложись спать! – леди Эшби развернулась в облаке рюшей и лент и захлопнула за собой дверь, унося с собой свечу. Я неохотно вернулся в постель и, должно быть задремал, пока не почувствовал, что рядом со мной кто-то лежит. Я отчетливо помню, как открыл глаза и полностью проснулся, осознавая, кто я и где нахожусь… но не в силах пошевелить ни единым членом, а на плече у меня покоилась незримая, но вполне осязаемая голова.

Я лежал неподвижно, близкий к обмороку, и пытался собраться с духом. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я вскочил одним прыжком с постели и сорвал одеяло: естественно, постель моя была пуста.

Но мне уже было довольно: я решительно устроился в кресле, накрывшись пледом и постоянно держа кровать в поле зрения. Также я придвинул кресло к стене, чтобы никто не мог подкрасться ко мне сзади. Только под утро меня сморил легкий неуверенный сон; и за завтраком я выглядел просто ужасно, что тетя не преминула отметить. Полковник Эшби выглядел не лучше моего: вероятно, ему не дала выспаться гроза.

Мне было нужно хоть с кем-то поделиться пережитым, и я пошел на кухню. Грейс отнеслась к моему рассказу вполне серьезно; в своей обычной растянутой манере она поведала, что компаньонка леди Эшби Сара не раз жаловалась, что слышит по ночам хрипы, а иногда и неразборчивые крики. Также Грейс с помощью кивков и подмигиваний смогла сообщить, что свои расшатанные нервы Сара укрепляет лауданумом и оттого даже днем ходит, как сомнамбула. Я же, признаться, до сих пор приписывал это увлечению Сары поэзией и любовными романами.

Трудно описать, как мне не хотелось вечером возвращаться в мою комнату; я тайком отрабатывал удары на бильярде, пачкал бумагу набросками, возился с флегматичным пойнтером полковника… пожалуй, я бы согласился переночевать в библиотеке, если бы не обеденные рассуждения тетушки о слабодушии современной молодежи.