Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)

Все же хорошо, что мама когда-то мечтала выучить меня играть на скрипке, и я узнал основы, прежде чем изломать скрипку в щепки! Наверное, не стоит при тебе про щепки, верно? Хотя, если подумать… Это и есть ваша, деревьев, жизнь после смерти – превратиться в тысячу красивых и полезных вещей. Разумеется, если в руки мастера попадешь. Или нет, черной ели недостойно быть скрипкой, разве что скрипкой Страдивари…

Наверное, я и вправду деревенский сумасшедший, и нечего отнекиваться от этого титула. Сижу тут и разговариваю с деревом, которое даже не желает расти… А вот если бы ты вырос так, чтобы выдержать переезд, я написал бы наконец Джеймсу, что хочу стать арендатором одной из его ферм в Уэльсе… Он бы обрадовался, что я наконец-то за ум взялся. Тогда я пересадил бы тебя в тамошнюю землю, она очень похожа на эту. Здесь тебе расти нельзя, никто не позволит мне воссоздать Черный лес… Признаюсь тебе, что у меня и корыстная цель есть, хотя не для меня, скорее для моих внуков. Когда вырастет хотя бы рощица елей, устроить вместо фермы пансионат, пусть бы всякие болезные приезжали подышать целебным воздухом… Что скажешь?

Увлекшись своим монологом, Энтони посмотрел на росток, как посмотрел бы на своего собеседника. Взглянул и оторопел – куда исчез чахлое, скрюченное растение желто-зеленого цвета? На его глазах буйно-зеленый росток наливался силой, кажется, даже немного подрос, слегка склонившись в сторону Энтони, как молчаливый, но внимательный собеседник.

– А… – глубоко вдохнул Энтони. – А… ты что хочешь мне сказать – чтобы ты рос, с тобой разговаривать надо?

И, хотя в оранжерее июльским вечером не было не ветерка, росток слегка кивнул верхушкой.

Крепкий сон

Из сопроводительного письма лорду Галифаксу

«…Зная Ваш интерес к подобного рода историям, осмелюсь предложить Вашему вниманию рассказ, который Вы можете включить в знаменитую «Книгу привидений лорда Галифакса.» Некоторые имена и названия мне по понятным причинам пришлось изменить, но в остальном это самое точное и подробное изложение событий, на которое только способны мои ум и память. И хотя в нем нет привидений в буквальном смысле этого слова, я полагаю, что он удовлетворит Ваш вкус к сверхъестественному.

…Признаюсь, что написал я его, надеясь таким образом избавиться от тягостных воспоминаний о пережитом»

Итак, в 18… году наша семья получила приглашение от леди Эшби провести летние вакации в ее поместье. Леди Эшби приходилась мне родной теткой, и, соответственно, родной сестрой моей матери, но отношения между ними никогда не были сердечными. Причиной тому был ранний брак моей матери со священником небогатого прихода. Ее выбора не одобрили ни отец, ни старшая сестра, и это самым существенным образом отразилось на сумме полученного ею наследства. Впрочем, мать была счастлива с моим отцом и никогда не жалела о утраченных деньгах, потерянной возможности выезжать и отсутствии штата прислуги.

Но когда она рассказывала о Тодд-холле, месте, где безоблачно прошло ее детство, матушке никогда не удавалось в полной мере скрыть свою печаль. И я рос на рассказах ее о белоснежном доме с изящными, словно пальмы, колоннами, о мозаичном полу в холле, о гнездившихся под его крутыми крышами ласточках – и о голубой ленте речушки с перекинутыми через нее мостиками, которые из окна детской казались просто игрушечными.

Как вы уже догадались, переписка между двумя ветвями семьи была крайне прохладной. Старшая сестра сообщила о своем замужестве, через полтора года пришло известие о рождении ребенка, а в начале этой весны – о гибели ее сына в возрасте тринадцати лет. За ним и последовало письмо с вышеупомянутым приглашением. Леди Эшби не писала прямо об охватившей ее скорби, но моя мать, зная сдержанность Хелен, была крайне встревожена, великодушно забыв о холодности и высокомерии, с которым ее сестра некогда отдалилась от нее. Она непременно поехала бы, если бы неопасная, но тяжелая болезнь моего отца, приковавшая его на время к постели. Мать не могла, да и не хотела нанять сиделку ухаживать за ним, что и постаралась объяснить в письме, полном извинений. В ответном письме леди Эшби настаивала, чтобы к ней приехал хотя бы один член ее семейства, и повторила свое приглашение уже исключительно для меня.

Моя мать вначале колебалась, стоит ли отпускать меня одного в дом, перенесший так недавно столь тяжелую утрату. Способен ли юноша почти того же возраста, что и погибший, стать некоторым утешением – или же он будет постоянным напоминанием о постигшем их горе? Но я горел желанием увидеть Тодд-холл, и моя мягкосердечная мать, вопреки своим предчувствиям, все же сдалась…

…Единственным изображением моей тетки был карандашный набросок двух девочек: та, что постарше, прямая и неулыбчивая, держала на коленях свою пухленькую, круглолицую сестру. По нему затруднительно было судить о теперешней внешности леди Эшби; но я, признаться, ожидал некоторого семейного сходства с моей матерью и был разочарован. Ни ровным греческим профилем без намека на переносицу, ни глубоко посаженными темными глазами и подковообразным ртом она ничем не напоминала свою сероглазую хохотушку сестру. Разочарование это определенно было взаимным, потому что первым, что произнесла леди Эшби вместо после приветствия, было:

– Ты совсем не похож на своего деда, – и поворотом головы указала на висевший в холле портрет. – Его писал сам Лоренс.

Тогда я еще не знал, что Томас Лоренс удостоен чести быть придворным живописцем, и отнесся к заявлению тетушки равнодушно. Портрет же, на мой полудетский вкус, грешил отсутствием ярких красок и некоторой помпезной монументальностью; однако сходство покойного лорда и его старшей дочери было очевидным: тот же профиль топора, тот же рот с брезгливо опущенными уголками губ.

Леди Эшби подвергла меня подробному допросу: кажется, ей пришлось по вкусу мое заявление о том, что я не стремлюсь к карьере священнослужителя, но в целом ее взгляд человека, изучающего нечто крайне малопривлекательное, почти не изменился.

Ее муж, полковник Эшби, в разговоре участия не принимал. Он сидел в кресле, заботливо укрытый пледом, и хотя его жесткие серо-желтые, выдающие заядлого курильщика усы непрерывно шевелились, а губы двигались, с них не сорвалось ни звука, кроме полувнятного приветствия. Леди Эшби, перехватив один из моих опасливо-любопытных взглядов на ее супруга, вспыхнула гневом. Ее вопросы стали еще более бесцеремонными, а голос -пронзительным и дрожащим. Она объявила, что из-за желудочной болезни полковника они принимают пищу строго по часам, и обед я уже пропустил.

Я промолчал, протестовал лишь мой желудок. Наконец аудиенция была окончена, и я торопливо удалился из гостиной. Я сомневался в том, что стеклянистые глаза моего дяди хоть сколько-нибудь повернулись в глазницах вслед за мной; но я был уверен в том, что мою спину сверлит пристальный взгляд леди Эшби. Тогда у меня еще не было привычки анализировать свои ощущения, иногда полезной, а иногда весьма обременительной, но я не мог не заметить, что полковник выглядит полностью парализованным своим горем, тогда как на внешности и манерах леди Эшби оно заметно не отразилось.

Любопытство заставило меня замедлить шаг во время поисков кухни. Снаружи Тодд-холл во многом походил на мечтательное описание моей матери, но внутри он меня скорее разочаровал, чем очаровал. (Забыл добавить, что в конце разговора тетя отдала мне приказ: ходить только по краю ковра, а не по его середине, чтобы уменьшить износ, и я послушно жался к стенам). Тодд-холл оказался намного меньше, чем я представлял себе по рассказам матери: его красота зкалючалась скорее в гармоничности линий и красок, нежели в массивной величественности настоящего замка. Сейчас особняк полностью вернул себе былую красу, но в те дни в нем было слишком много пыли и слишком мало света; слишком много зачехленной мебели и слишком мало живых обитателей.

Кухарку, например, я обнаружил не с первого раза: старая морщинистая ведьма вынырнула откуда-то из-под стола, поспешно утирая рот. Мы рассматривали друг друга во взаимном молчании: я тщился найти хоть одну привлекательную черту в этом сморщенном, как печеное яблоко, лице. Наконец я, не выдержав, сбивчиво изложил свою просьбу о еде. Лицо кухарки дрогнуло и расплылось в улыбке, углубившей все ее морщины так, что глаза-изюмины почти утонули в них, а уши зашевелились. Я невольно улыбнулся в ответ, избавившись таким образом от мучительной неловкости.