Тысяча и один призрак

в кресло.

Он вскрикнул, увидя меня, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.

— Зачем вы пришли? — спросила я.

— Увы, — сказал он, — я пришел проститься с вами! Я пришел сказать вам, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и вашего присутствия; я пришел сказать вам, что удаляюсь в монастырь Ганго.

— Вы лишились моего присутствия, Грегориска, — ответила я, — но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе заключается в том, что отныне любовь эта является преступлением.

— В таком случае, я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига?

— Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, — прибавила я с улыбкой.

— Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны?

— Я… Да сжалится надо мной Господь и возьмет меня к себе!

Грегориска подошел, взял меня за руку, которую у меня не хватило сил отнять у него, и, пристально смотря на меня, сказал:

— Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана?

— Если я скажу, Григориска, вы сочтете меня сумасшедшей.

— Нет, нет, скажите, Ядвига, умоляю вас. Мы здесь находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Скажите, все скажите, умоляю вас.

Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевавшей мной в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о том шуме шагов, который, мне казалось, я слышала, о той двери, которая, мне казалось, открывалась; наконец, о той острой боли, спутником которой являлась бледность, и о беспрестанно возрастающей слабости.

Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его с некоторым боязливым замешательством, но увидела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием.

Когда я окончила, он на минуту задумался.

— Итак, — спросил он, — вы засыпаете каждый вечер в три четверти девятого?

— Да, несмотря на все мои усилия преодолеть сон.

— Вам кажется, что ваша дверь открывается?

— Да, хотя я запираю ее на засов.

— Вы чувствуете острую боль на шее?

— Да, хотя не заметно почти ничего, никакой раны.

— Не позволите ли вы мне посмотреть?

Я запрокинула голову.

Он осмотрел мою шею.

— Ядвига, — сказал он через некоторое время, — доверяете ли вы мне?

— И вы еще спрашиваете! — ответила я.

— Верите ли вы моему слову?

— Как святому Евангелию.

— Хорошо, Ядвига, я дам вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете и неделю, если вы не согласитесь сегодня же сделать то, что я вам скажу…

— И если я соглашусь?

— Если вы на это согласитесь, то, может быть, будете спасены.

— Может быть?

Он молчал.

— Что бы ни случилось, Грегориска, — ответила я, — я сделаю все, что вы прикажете мне сделать.

— Хорошо! Слушайте же, — сказал он, — а главное, не пугайтесь. В вашей стране, как и в Венгрии, как и в Румынии, существует предание…

Я вздрогнула,