Тысяча и один призрак

висит от нашего разговора.

Вся перепуганная, я схватила его за руку. Он поднес мою руку к своим глазам, взглядом своим как бы испрашивая прощения за такую смелость. Я опустила глаза в знак согласия.

— Я люблю вас, — сказал он своим мелодичным певучим голосом. — Любите ли вы меня?

— Да, — ответила я.

— Согласились ли вы быть моей женой?

— Да.

Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья.

— В таком случае, вы не откажетесь следовать за мной?

Я последую всюду за вами!

— Вы понимаете, что мы будем счастливы только тогда, когда мы убежим отсюда.

— О да! — вскричала я. — Бежим.

— Тише, — сказал он, вздрогнув, — тише!

— Вы правы.

И я, вся дрожа, прижалась к нему.

— Вот что я сделаю, — сказал он, — вот почему я так долго не объяснялся вам в своей любви. Я хотел устроить прежде всего так, чтобы, когда я приобрел уверенность в вашей любви, ничто не мешало нашему браку. Я богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как и всех молдавских господарей — земля, стада и деревни, — на миллион. Монахи дали мне на триста тысяч франков драгоценных камней, на сто тысяч франков золота, а на остальное — векселя на Вену. Довольно ли для вас миллиона?

Я пожала его руку.

— Мне достаточно и вашей любви, Грегориска!

— Хорошо, слушайте. Завтра я отправляюсь в монастырь Ганго, чтобы покончить с настоятелем все дела. У него заготовлены для меня лошади, они будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, и, как сегодня, вы потушите свечу. Затем, как и сегодня, я войду к вам. Но завтра я выйду отсюда уже не один, а вы последуете за мной. Мы дойдем до ворот, выходящих в поле, мы найдем там своих лошадей, мы сядем на них, и послезавтра утром за нами позади будет уже тридцать миль.

— Как жаль, что сегодня не послезавтра!

— Дорогая Ядвига!

Грегориска прижал меня к сердцу, наши губы слились в поцелуе.

О, он сказал правду! Я открыла дверь моей комнаты честному человеку. Но он отлично понял, что если я не принадлежу ему телом, то принадлежу душой.

Ни на минуту я не сомкнула глаз в эту ночь.

Я видела себя убегающей с Грегориской, я чувствовала себя в его объятиях, как была в объятиях Костаки. Но какая разница! На этот раз страшная, мрачная, похоронная поездка сменилась нежным, восхитительным объятием, которому быстрая езда придавала особенное наслаждение, так как быстрая езда сама по себе наслаждение.

Настал день.

Я спустилась в столовую.

Мне показалось, что Костаки поклонился мне с еще более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза.

Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда.

Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей.

Костаки, по-видимому, не обратил никакого внимания на это распоряжение.

В одиннадцать часов Грегориска отвесил нам поклон, сказал, что вернется только к вечеру, и просил мать, чтобы она не ждала его к обеду. Затем он обратился