Тысяча и один призрак

ного говорить в пользу своего сына. Она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб:

— Костаки любит Ядвигу.

Однажды я узнала страшную весть, умножившую все мои несчастья. Четыре человека, оставшиеся в живых после схватки, получили свободу. Они отправились в Польшу и дали слово, что один из них вернется раньше, чем через три месяца, и доставит мне известия о моем отце. Однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят, сожжен, разрушен, а отец был убит во время его обороны.

Отныне я осталась одна на свете.

Костаки усилил свои домогания, а Смеранда — свою нежность, но я на этот раз воспользовалась, как предлогом, трауром по отцу. Костаки убеждал, что чем более я одинока, тем более нуждаюсь в покровительстве. Мать его настаивала даже, может быть, больше, чем он.

Грегориска мне говорил, что молдаване владеют собой так хорошо, что трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.

Невозможно было быть уверенным в чьей-то любви больше, чем я была уверена в его любви, и, однако, если бы меня спросили, на чем основана была моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взор искал моего. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь.

Но я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужно было убедиться в этом. Однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которые, как я сказала, запирались изнутри.

По тому, как стучали, я угадала, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там.

— Грегориска, — ответил голос, и по звуку голоса было ясно, что я не ошиблась.

— Что вам нужно? — спросила я дрожащим голосом.

— Если вы доверяете мне, — сказал Грегориска, — если вы считаете меня честным человеком, исполните мою просьбу.

— Какую просьбу?

— Погасите свечу, как будто вы уже легли спать, и через полчаса откройте мне вашу дверь.

— Приходите через полчаса, — был мой краткий ответ.

Я погасила свечу и ждала.

Сердце мое сильно стучало, так как я понимала, что случилось что-нибудь важное.

Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь. Я уже раньше вытащила засов, мне оставалось только открыть дверь.

Грегориска вошел, и хотя он ничего не сказал, я заперла за ним дверь и задвинула засов.

Некоторое время он молчал, стоял неподвижно и сделал мне знак молчать. Затем, когда он убедился, что нам никакая опасность не угрожает, он провел меня на середину громадной комнаты и, почувствовав, что мне трудно стоять на ногах, принес мне стул.

Я села или, вернее, упала на стул.

— О, Боже мой, — сказала ему я, — что же такое случилось, и почему вы принимаете такие предосторожности?

— Потому что моя жизнь (что не важно), потому что, может быть, и ваша жизнь зависит