Стучит, гремит, откроется (СИ)

— Сколько добра извели, тарелок, утвари! — сетовал Чошш, будто Меланью это интересовало.

Время близилось к обеду, когда из дубняка неожиданно вынырнул шпиль башенки с облезлой черепицей крыши, а спустя колодежку стала видной и сама постройка, гордо именуемая усадьбой по причине того, что сами князья полтора столетия назад пожаловали сие местечко скандально-честному судье, дабы отдалить оного от стольного града. Прадед теперешних сестер-хозяек проел знати все печенки, при этом не выходя за законные рамки, за что схлопотал три покушения и две попытки отравления. В конце концов, князья вняли мольбам придворных и сослали судью в пожалованную ему усадьбу, подальше.

Дом благодаря стараниям обывателей молодился, точно престарелая придворная дама, из последних сил борющаяся с признаками одряхления. Зато сколько спеси он, небось, придавал хозяевам, сколько гонору и гордости — как же, самими князьями пожалованная усадьба! А что крыша на добром слове держится — ерунда, еще двадцать лет вытерпит!..

За совсем невысокой, в человеческий рост каменной стеной прятался дворик; в центре, прикованный цепью к вкопанному столбу, ревел медвежонок. Цепной кобель надрывался лаем, прыгая вокруг будки. Молодой щуплый батрак с вилами через плечо споткнулся о роющуюся в навозе курицу и, воровато оглядевшись, пинком отправил несушку в полет, дополнив деяние метким ругательством.

Дворик полукольцом окружали разнообразные клети и сараи, откуда доносились хрюканье, гогот, ржание и кудахтанье, а также сладковатый, привычный и милый селянскому сердцу навозный душок. Сквозь просвет между стен виднелась из последних сил крепящаяся беседка у заболоченной лужи, именовавшейся, по-видимому, прудом. Кажется, скособоченную крышу ее поддерживали не резные столбцы-опоры, с виду полные трухи, а дикий виноград, чьи побеги от корней до кроны оплетали растущий рядом дюжий дуб.

— Кого это ты везешь, а? — подслеповато щурясь и держась за перевязанную шерстяным платком поясницу, вопросила с крыльца немолодая женщина в намитке.

— Жена моя, ключницей и поварихой служит, — в полголоса пояснил мужик, и уже громко ответил: с ним, дескать, панна, которая, в лесу заблудимши, попала в лапы упыря и была им, Чошшем, оборонена.

— Вот бабник старый, — всплеснула руками жена, — ему лишь бы девку!.. Ты про упыря-то не рассказывай, знаю я, где таких подбирают!

— Цыть! — гаркнул, нахмурившись, мужик. — Не горлань понапрасну, не позорь меня перед гостьей... Извините, панна, на старости лет бабенка совсем помешалась.

Ключница, невесть как расслышав последнее заверение, показала мужу кулак и, прежде чем скрыться в доме, пригрозила:

— Я те дам, помешалась! Ишь! Войди только в кухню!

К телеге сошлись любопытствующие поглядеть на гостью слуги: два батрака и смазливая девчонка в платочке и переднике из грубого некрашеного сукна. Меланья перемахнула через борт, отряхнулась, невольно передернула плечами — не нравилось ей чувствовать себя диковинкой, да еще и не зная, чем произведено такое впечатление — спасением от упыря или штанами, для барышни несвойственными?

В оконце мелькнули силуэты, и на крыльце появились две женщины лет двадцати пяти отроду, по-видимому, те самые сестры, ибо схожи были вздернутыми носами и выбивающимися из-под платка и намитки светлыми прядями. У одной сестры, высокой и худой, лицо было вытянутое, с острым подбородком; у другой, замужней, маленькой, пухленькой и проворной, — круглое, как блюдце. Щеки обеих алели, глаза, потемневшие, как день пред грозою, блестели лихорадочно, губы были поджаты, и все это выдавало недавний скандал.

— Радушно приветствую прибывшую в мой... — начала пышечка, но сестра, нарочито не глядя на нее, с нажимом исправила:

— Наш. Прибывшую в наш дом панну. Я — Виллашка, это, — небрежный кивок на сестру, — Кадиля. Гость в дом — и Виляс с ним, мы постараемся оказать должное гостеприимство. Проходите, потолкуем.

Назвавшись, вдовица приблизилась к крыльцу; резкие движения ее говорили о спешке.

— Пусть панны не обессудят за чрезмерную торопливость, однако мне срочно нужна лошадь...

— На пороге дела не решаются. Входите, входите, — молвила Виллашка, и первая зашла в дом вслед за гостьей. Из темных сырых сеней вступили в маленькую, чуть менее темную переднюю. На приглашение сесть к столу Меланья замотала головой, хоть со вчерашнего дня маковой росинки во рту не держала, а живот сводило от голода. Виллашка с колодежку простояла спиной к гостье, наливая что-то из кувшина, затем впихнула-таки Меланье кружку с квасом.

— Я не располагаю временем, панны. — Тщетно стараясь унять дрожь рук, молодая женщина из вежливости отхлебнула несколько глотков. — Мне бы...

— Все равно хозяина, свояка моего, нет, и вам придется подождать его, ибо все деловодство на нем, — елейным голоском сообщила Виллашка.

— Я не могу ждать, как вы не понимаете!..

— Да вы не волнуйтесь, пани! Он к вечеру должен быть.

— Продай лошадь и дело с концом, нечего его ждать, — несколько нервно сказала сильно изменившаяся в лице Кадиля.

— У меня нет денег, — смущенно заикнулась Меланья, — возможно, на сапоги сафьяновые обменяете?

Виллашка усмехнулась, став похожей на кошку, предвкушающую еще не стянутое со стола сало, и произнесла смиренно, к Кадиле оборотившись:

— Дражайшая сестра, ты ведь всегда говорила, что имуществом распоряжается твой муж, хоть половина и принадлежит мне. Так что, увы, я не могу обменять лошадь.

— Да что ж ты за человек такой! — сквозь зубы прошипела Кадиля, приблизив свое лицо, снова недобро краснеющее, к Виллашкиному. На этом Меланью скосила беспричинно навалившаяся слабость, будто коса — одинокую былинку. Колени подогнулись, и молодая женщина, еще падая, сомкнула враз потяжелевшие веки, второй раз за сутки лишившись чувств.

***

Очнулась она, лежа на узкой кровати, укутанная мягким сумраком комнаты. На поставце неподалеку чадила, трещала и плакала воском толстая, с запястье, зеленоватая свечка. За оконцем владычествовала неприветливая, непроглядная темнота, полнившаяся хлопаньем крыл, уханьем и жабьим кваканьем.

"Уже ночь!" — промелькнуло на задворках сознания, и Меланья, ужаснувшись, порывисто вскочила. Странное дело, чувствовала она себя преотлично, словно после долгого крепкого сна. "Где это я?.. Чай, к ведьме какой попала?"

— Ну, наконец-то, — с долей нетерпения сказала Виллашка, поднимаясь с ларя и перекидывая через плечо ремень набитой сумки. Простенькое платьице девушка сменила на штаны и рубаху, а волосы, ранее повязанные платочком, сейчас волной лежали на плечах.

— Что ты со мной сделала?!

— Усыпила. Щепотка сон-травы в квас, и даже пары глотков достаточно для упоительно долгого сна.

— Да как ты посмела! — задохнулась Меланья. — Ты знаешь, кто мой опекун?..

— Сам Виляс, полагаю? — насмешливо вскинула брови Виллашка.

Меланья понурилась, осознав нелепость последнего своего вопроса. Уже без каких-либо претензий она едва слышно выдохнула, глядя дочери Хмелевича в глаза:

— Не знаю, зачем ты это сделала... Но отпусти меня, ради Бога.

— Не только отпущу, а и подарю лошадь. Да-да, действительно подарю, безвозмездно. Половина конюшни моя, имею право...На, съешь, — Виллашка подала ей краюху с толстым сырным ломтем поверх и, приоткрыв дверь, некоторое время вслушивалась в сонную тишь, после чего махнула рукой:

— За мной нога в ногу, тихо.

Не скрипнув ни единой половицей, они выбрались из спящего дома; пока дошли до середины двора, Меланья уже сжевала краюху, немного зверский голод утолившую. Ночь была на редкость звездная и светлая, пахла болотом и навозом; луна готовилась укрыться в западной части леса.

— Кобеля я закрыла в сарае, чтоб не выдал нас раньше нужного.

В конюшне на цепи висел небольшой фонарь, освещающий четверик стойл. Когда Виллашка вывела двух кобылок и вручила Меланье повод, молодая женщина, не выдержав, поинтересовалась:

— Ей, может, объяснишь, что происходит? С какой радости я проспала день, и почему ты сопровождаешь меня? Отчего выезжаем в потемках, тогда как в лесу водятся упыри?