Стучит, гремит, откроется (СИ)

На полпути солнце стало припекать вовсе как огонь сковородку. Все живое попряталось от лившегося сверху жара, с верховых пот лил в три ручья.

— Воды не осталось? — спросила Меланья, оттягивая ворот прилипшей к телу рубашки.

— Ни капли, — жених встряхнул перевернутую флягу.

— Не доедем по такой жаре.

Зоек согласился и указал вперед, приложив ладонь к глазам и вглядываясь в колышущееся знойное марево:

— А вон, кажется, дубнячок, переждем.

Они подогнали коней и вскоре въехали в благодатную тень. Под деревьями в обложенной камнями ямке виднелся кусочек неба, и едва заметная тоненькая струйка журчала по руслу обмелевшего родника. Зоек перебросил Меланье флягу, а сам взялся расседлывать коней. Когда с этим было покончено и оба умылись и напились вдоволь, Зоек растянулся на траве, уложив голову на седло, что не в новинку было воякам.

— Иди сюда. — Он вытянул руку, и Меланья устроилась рядом, блаженно потянулась и промурлыкала, перегнав былинку в правый угол рта:

— Хорошо...

Кронистые дубы шептались таинственно, а в просветах листвы проплывали белесые облачка.

Зоек потянул носом запах невестиных волос, пряный и сладкий, ягодный, и, враз охмелев, прижал вещунью к себе, жадно впился в губы, стал осыпать поцелуями шею, спускаясь к плечу и от близости любимой пьянея все больше. Меланья очнулась, когда ощутила, что не сдавливает уже талию поясок.

— Зоек, — молодая женщина попыталась отпихнуть его ослабевшими руками, — ты что... у нас же свадьба через...

Он снова поцеловал ее, с такой страстью, что и помышления о сопротивлении не осталось.

***

Когда-то Волковы представляли собой небольшую деревушку "беженцев от налогов" — так называли тех, кто, не убоявшись хмарских разъездов и прельстившись зело пониженными налогами, селились на юге, малозаселенном тогда и считавшимся глушью. Так как разбойники стали донимать, жители, порешив, что без укрепления им жизни не будет, окружили деревню высоким тыном из дубовых бревен и прокопали ров. За войта избрали Можека, отца Славора, ибо он был сведущ в военном деле и первым подал идею.

И стал Можек верховодить строго и справедливо, собрал сколько-то парней, начал их ратному делу обучать — положил начало гарнизону. Укрепленная деревня росла с каждым годом, люди охотнее перебирались на юг, кольцо стен несколько раз разбирали и делали шире, ибо старое уже не вмещало всех построек. А там князь прислал пять дюжин солдат в новую станицу. Вскорости Можек сам наводил страх на разбойников.

Теперь Волковы представляли собой невеликий приграничный городишко, окруженный рвом и деревянной стеной с двускатной крышей. Центром городка был круглый майдан, у которого расположились церквушка, казармы, единственная лавка, недавно выстроенные общие закрома и войтовский дом. Деревянный, в два этажа, последний изгибался подковой и огражден был ото всех забором с резъбленными воротами.

Простой люд жил в основном в хатках-мазанках, за большинством коих были разбиты огородики. Мало кто утруждал себя даже плетнем, разве те, у кого домашняя птица бродила свободно по подворью. Люди тут не чинились, как столичные, не пытались перещеголять ближнего. Словом, в дивном согласии жили. Недавно отважились впервые засеять поле и собирать урожай хотели вместе, чтобы зерно было общим владением и каждому безоплатно выдавалась доля, достаточная для прокорма его семьи.

Меланью поселили в войтововском доме, на самом верху невысокой башенки с покатой крышей. Окно уютной опочивальни, из которого по причине жары вынули бычий пузырь, выходило в поле. Вечерами, когда молодая женщина возвращалась в предсвадебную обитель, из него открывался замечательный вид на залитую мягким светом равнину. Рядом с окном рос каштан, по ветвям скакала пугливая огнешерстная белочка, а самобытная дворовая кошка лазила караулить птиц.

Так как требования к вдовам были значительно ниже, нежели к девицам, Меланье разрешалось остаться в доме жениха вместе с кем-то из родни или, в ее случае, наставницей. Ежка с радостью согласилась еще в Горграде, Стольник погрустил, что расстанется с крестницей даже раньше свадьбы, но тоже не стал перечить.

Однажды Ежка не вытерпела, пришла к Меланье и с ходу выдала возмущенно:

— Что ж вы творите! Видано ли, чтоб невеста с женихом столько времени наедине проводили!

— Я уже не девочка. Сама разберусь.

— Как после овдовения оправляться — не разобралась сама, — резко бросила наставница.

Меланья сверкнула глазами.

— Побольней ударить хотела? Получилось.

Ежка спохватилась, что сказала не просто лишнее, а еще и обидное. Скрывая неудобство и раскаянье за сварливостью, она попросила прощения. Вздохнув, Меланья подрагивающим голосом ответила:

— Я-то прощу, но, чур, чтоб больше такого не слышала.

***

Про то, что невеста пана Зоека — вещунья, в кратчайшие сроки прознало мало не все население Волков. Некоторые служанки повадились бегать к ней наверх за гаданиями, и каждой Меланья не уставала повторять: Виляс не любит, когда одаренных беспокоят по мелочам, и не к лучшему меняет незначительные события в будущности. Так что гадания вредят и краше пускать все своим чередом.

Но некоторым она все же помогала, выслушав, в чем заключается причина обращения к ней и рассудив, что стояща. Одна девушка, чернавка, у которой болела мать, призналась, что была несколько недель назад у Юмины, однако, как ни хотелось, не поверила в правдивость слов о выздоровлении матушки: старая гадалка, по слухам, давно была не в себе. Девушки — да разве только они? — всегда склонны больше всего доверять худому, дурному, всему тому, что бесы нашептывают, стараясь поколебать надежду. Меланья успокоила чернавку, повторив едва ли не в точности слова Юмины, и девчонка залилась слезами облегчения.

Незадолго после того, поздней ночью, к молодой вещунье постучались робко и неуверенно.

— Это Ярила, — донесся из-за двери приглушенный женский голос. — Ты не спишь, душечка?

Она постоянно называла Меланью "душечкой", несмотря на короткий срок знакомства и одаренность сыновней избранницы.

— Нет... — Чесавшая косы Меланья торопливо сдернула полупрозрачную накидку со спинки кровати, набросила ее поверх рубашки и разрешила входить. Язычок свечи колыхнул сквозняк, Ярила, извинившись за поздний визит, зашла и по приглашающему взмаху руки села на оббитый бархатом стул, не хуже придворной дамы подобрав длинную юбку кончиками пальцев. Некоторое время смотрела на Меланью, которая с вежливым вниманием на лице восседала напротив, поджав ноги. Ее длинные, густые и блестящие волосы струились по спине и плечам, казались темней на фоне белоснежных кружев.

— У тебя восхитительные волосы, душечка, — сказала наконец Ярила. — Когда-то я тоже гордилась такими, да муж на свадьбе отрубил косу топором. Так у нас было заведено.

И вправду, испокон веков, сколько помнили люди, муж на свадьбе обрезал или отрубал косы своей молодой жене, прежде чем покрыть главу ее чепцом. Другое дело, если коса обрезалась до замужества, на людях, — так делали с отяжелевшими. Участь их хуже собачей: никто куска хлеба не имеет права — да и желания — подать, зато едва ли не каждый норовит плюнуть и пнуть, проходя мимо...

— Мой покойный муж, да жалует его Виляс, пожалел мои косы, думаю, и Зоек не срежет.

— С каждым годом все мельчает и изменяется. Сейчас простительно прятать волосы, а ранее, бывало... Но не будем. Не за тем пришла я.

— За чем же?

— Спросить кой о чем... Точнее, о судьбе младшего моего.

— Я ничего не буду вам говорить, — медленно покачала головой молодая вещунья. — Открывать судьбу можно лишь ее владельцу, в крайнем случае, если, скажем, он болен, кому-то, от кого зависит жизнь или смерть. Артам, упаси его Бог, в состоянии сам прийти и узнать...

Ярила слушала, вперив очи в пол. Меланья прозорливо вопросила:

— То же сказала вам и Юмина, верно?

— Да. И не она одна.

— Таковы извечные правила. Если сам он не хочет знать, я не в силах его заставить.