Стучит, гремит, откроется (СИ)

Виллашка остановилась, не сводя с молодой женщины пристально-насмешливого взгляда голубых, будто васильки, очей.

— Через несколько печинок рассветет, не переживай; к тому же от упырей и других тварей у меня с собой отпугивающие травы. Что же до прочего: да, я решила быть тебе сопровождающей, ибо давненько собиралась убраться из этой дыры, да больно нравилось сестру изводить. Кстати, усыпила тебя, дабы ей же досадить, ибо ревнива зело. Жаль, у тебя не было возможности лицезреть, как она бесновалась: выставить миловидную гостью совесть не позволяла, а примириться с тем, что она останется в доме до приезда мужа, — ревность. Так это Шибка, видать, у кума на ночевку остался и не приехал сегодня...

— Ты извиниться, случаем, не желаешь?

— Как по мне, не за что, — ты после сна словно переродилась, — вскакивая в седло, нагло заявила Виллашка. — И вообще, ты меня благодарить должна: отдохнула под моим кровом, получила лошадь и провожатую, чего еще надобно?

Меланья промолчала, подумав, что если изложит мучившее ее положение вещей, то это наверняка будет расценено как давление на жалость. Да и столь малознакомому человеку раскрывать душу тоже не стоило.

Они беспрепятственно выехали со двора через отворенные ворота и двинулись прыткой рысью.

— Если пущусь галопом, надолго ли лошади хватит? — Несмотря на приличную скорость, изнывающей Меланье казалось, что они доберутся до Горграда хорошо если на третий день к вечеру.

— Сомневаюсь. Она и так до рассвета устанет, придется ненадолго останавливаться.

"А Чошш говорил, что у них все кони неплохие! Хотя для него, слуги, может, и неплохие".

— У второй развилки побоище и, должно быть, полным полно волков, — вскоре предупредила Меланья.

— Тогда изберем кружной путь.

— Ты хорошо знаешь окрестность?

— Не шибко, но знаю, довольно с отцом, да хранит Виляс его дух, попоездила.

Вскоре панны свернули на ухабистую сельскую дорогу. Неизменный лес оживился щебетом первых пташек, темнота утратила насыщенность и превратилась в предвещавшую утро серость. По причине того, что лошади устали и отказывались, как их не пришпоривай, сменять шаг на прежнюю рысь, Виллашка порешила устроить первый короткий привал. Панны канули в подлесок и, забредя в заросль крапивы, невдолге вышли к речушке с пологим берегом. Напоив лошадей, привязали их, а сами расположились неподалеку. Было довольно зябко, и Виллашка развела костер. Затем она извлекла из сумки тряпичный сверток, не спрашивая, дала сидящей на корточках Меланье вяленую куриную ножку и отмахнулась от благодарности. Началась молчаливая немудреная трапеза.

— Мы в могилах из-за тебя, — с явственным упреком прошипел кто-то Меланье на ухо. Молодая женщина поперхнулась и, откашлявшись, огляделась. Тыльной стороной ладони утерла со лба холодный липкий пот. Рядом не было никого, кроме невозмутимо жующей Виллашки, однако какое-то чутье подсказывало, что зрение обманывает, есть еще кто-то.

— Трое детей сиротами остались...

— Ты виновата!

— Из-за тебя завязалась распря!

— Молебен, закажите молебен...

— Ты слышишь? — спросила враз охрипшая и побледневшая Меланья, ощущая, как теряет силы с каждой колодежкой.

— Что слышу? — недоуменно нахмурилась спутница.

— Голоса... И многоголосый шепот, неразличимый...

Прозрачные, как ключевая вода, фигуры восставали из редеющего тумана и тянули руки к костру, но не приближались вплотную. Тревожно ржали рвущиеся с поводов лошади; заметно похолодало. Все это не укрылось от Виллашки, и она осенено воскликнула:

— Это, должно быть, неприкаянные души! Пришли погреться. Предрассветное время принадлежит им, оно как граница между днем и ночью, жизнью и смертью. — Она порылась в сумке и бросила в костер пару сухих стебельков, мигом пламенем съеденных. Голоса затихли, отдаляясь, и призраки слились с туманом.

— Ты слышишь и видишь их, — продолжала Виллашка, — значит, обладаешь даром вещуньи. Вестимо, он сокрыт в каждой женщине и проявляется когда-никогда в вещих снах, но у тебя, верно, сильнее развит.

— Они... они словно силы из меня тянули.

— Ничего подобного не слышала. Души обыкновенно не вредят, — пожала плечами спутница, опять потянувшись к сумке и извлекши грубой работы фляжку. — Выпей-ка, вино взбодрит.

Меланье было не до раздумий, не подсыпано ли чего на этот раз в напиток, и она, без усилья откупорив, побелевшими губами приложилась к горлышку. По мере опустошения фляги рука дрожала все менее, а по жилам разливалось живительное тепло. Для успокоения Меланья несколько раз прочла с трудом вспомнившуюся молитву за упокой; Виллашка, догадавшись о молении по прерывистому шептанию, не мешала ей.

Небосклон над противоположным безлесным берегом озолотился, и не взошедшее солнце окрасило в багряный табун барашков-облаков.

— Ветрено будет, — глядя на них, задумчиво сказала Виллашка. — Ну что, — скосила глаза на Меланью, — едем или еще посидим?

Молодой женщине хотелось поскорей оказаться как можно дальше от сего места, и она кивнула.

— Едем.

— Такое бывало с тобой ранее? — Спутница принялась забрасывать костерок землей, подгребая ту носком сапога.

— Нет. Разве что муж покойный во снах являлся. И наяву один раз.

На лице отвязывающей кобылу Виллашки прямо-таки отобразилось удивленно-ехидное: "Надо же, и замужем побывать успела, и овдоветь!", но она сказала неожиданно мягко:

— Насколько мне известно, души никогда не тянут соки из живых, в том числе видящих их вещуний. Тут собака зарыта, возможно, ты что-то не так делаешь в общении с ними. — Сунув ногу в стремя, Виллашка снова повернулась к Меланье и добавила: — Не мне об этом толковать и предположения строить...Дам лишь таков совет: во избежание повторения подобного лучше со знающим человеком переговорить и по возможности в ученицы к нему заступить, потому что дар, ежель уже пробудился вот так, не даст спокойно жить.

— Откуда столько познаний?

— А у меня тетка вещуньей была.

"Вещевательства мне для полного счастья не хватало! — со смешанными чувствами думала Меланья в седле. — Я бы с радостью не связывалась больше с гадалками и уж тем более не просила бы поглядеть будущее: все равно сделаю по велению сердца. Нет чтоб остерегаться, узнав о невзгодах в будущем".

Несмотря на понимание того, что баба Хвеська непричастна к делу, свершенному затуманенному любовью разумом, и тем более к плачевным результатам его, Меланья подсознательно начала бояться ворожей, ибо предсказания их сбывались, а ослушиваться советов было чревато страшными последствиями.

***

— Никак не возьму в толк, зачем мы вторые сутки шаримся по околотку! Я бы на его месте схоронил все надежды, — сербая дрянное, зато холодное корчмарское пиво из засаленной кружки, говорил Ненаш, плечистый детина, облокотившийся, как и напарник, о стойку.

— Ну, тебе до его места как до моря раком, так что допивай и едем дальше, три веси на пути. — Жоржей взмахом руки остановил заикнувшегося было о второй кружке корчмаря, и услужливая мина на лице того вмиг сменилась кислой, будто недозрелого яблока испробовал.

— Нет, сам посуди, — все так же не торопясь, с ленцой вел Ненаш, — девки ведь наверняка нет в живых, а если и есть, то на кой она ему сдалась, обесчещенная?

— Не каркай, — раздраженно буркнул напарник, жалеющий, что поддался уговорам, и они "на колодежку" заскочили в пустовавшую с утра рюмскую корчму. Ненаш, которому охота была потрепаться и неохота — покидать насиженное местечко, не унимался:

— Наших толком не похоронили, а уже рысачить. Да в любой деревне каждая вторая под описание подходит, мы-то откудова знаем...

— Ты допил?

Ненаш с сожалением отставил опустошенную кружку, поправил саблю на темляке, тяжело вздохнул (как, мол, уходить не хочется!) и спросил у корчмаря:

— Скока с нас?

Скучающий хозяин показал три пальца, и парни, выложив на стойку три медянки, повернули к выходу. Да тут же замерли, встретив в дверях двух мужским манером одетых панночек.