Камин-аут (СИ)

– Здесь раньше было поселение беженцев, они захватывали чужеземцев и сажали в свои казематы. Видишь эти подземные постройки? Под песком… – доктор имеет в виду трещины в земле с проложенным в её недрах лабиринтом шатких построек и висячих мостов, – там они и держали своих пленников, многих убили и выстроили на их костях клетушки… Эти деревянные мосты проходили на такой глубине, что туда и свет не проникал, но сейчас, надеюсь, эти солдаты уничтожат последние следы их гнилой цивилизации.

– Кто эти беженцы? – немного подволакивая намятую колодкой ногу, Сатин приближается к доктору. Лицо надежно укрыто под покрывалом, только глаза саднит раскаленное солнце.

– А кто их знает, они жили на этих землях много столетий. Когда пришли эти молодчики, то первым делом убили здесь всех, а тела сбросили вниз, переделали тюрьму на свой лад и обосновались в этих землях, но с солдатами тоже что-то произошло…

– Эй-эй! – вопит какой-то верзила, хватая Сатина за плечо. Его хотят увести. Верзила с воспаленной кожей машет рукой погонщикам и подгоняет его в центр замощенной булыжником площадки с пальмой и колодцем. Растение дает тень. Других заключенных тоже уводят прочь от каравана, заставляя выйти на солнцепек. Давят на лопатки, вынуждая опуститься на колени. Сатин шумно вздыхает, чувствуя давящую силу. Позвонки вот-вот затрещат. Его обливают водой из ведра, чтобы отбить верблюжью вонь. Мокрые волосы облепляют лоб и лезут в глаза. Он стягивает обрезанные перчатки и смахивает досадливую помеху. Присев на одно колено, смотрит вверх на своих надзирателей, переводит вопросительный взгляд с одного лица на другое. Утирает воду, одежда на нем промокла и липнет к грязному телу. Несколько других узников, облаченных в черную паранджу, возятся со своими истоптанными сандалиями. Верзила указывает на его ноги, велит снять обувь. Сатин стягивает вьетнамки и кладет рядом. Сквозь стремительно высыхающую одежду чувствуется жар солнца.

Вперед выходит коричневый от загара мужчина и обращается к ним на отточенном английском:

– Всех военно-пригодных мы отберем на службу сроком, равным половине вашего заключения. Если, конечно, вы не облажаетесь, – что-то пояснять сверх он не считает нужным.

Сатин стаскивает капюшон, боясь задохнуться под налипшей к коже неподъемной ношей.

Обводя умными глазами притихших заключенных, мужчина, задерживает взгляд на его непокрытой голове.

– Всем отобранным выделят койку, выдадут паек, одежду и всё необходимое. Сейчас не такое время, чтобы гнить в тюрьмах боеспособным гражданам. Но если кто надумает ускользнуть, наши ищейки будут преследовать вас по всей пустыне, не щадя, – карие глаза снова впиваются в него. – Что это такое?

Сатин думает, что замечание относится к нему, но солдат поворачивается к прорабскому ублюдку, погонщику скота. Время от времени переходя на визгливый тонкий диалект, указывает на Сатина.

– Этот человек не похож на заключенного! Как он оказался в вашем караване? Кого еще вы там везете?! Показывайте! – активно жестикулирует, напирает на мужичонка.

Сатин переглядывается с Персивалем.

Блохастый погонщик препирается с солдатом. Мужичонок что-то верещит, картавит, выпучивает глаза, солдат поигрывает укладом. К ним подбегают два боевика с прикрытыми арафатками лицами, узкие глаза щурятся на ярком солнце, боевики чем-то обеспокоены.

– Ведите их в помещение, а с этими, – солдат кивает на погонщиков, – я разберусь позже.

Его хватают за руки и рывком приподнимают, пихают в спину острием ружья, подталкивают вперед. Он озирается на Персиваля, пытаясь прочесть в его взгляде ответы на свои вопросы.

– Хватит! – балочное помещение погружается в тишину, сквозь щели на задрапированных окнах просачивается жаркая удушающая масса; военный разгоняет собравшихся. Сатина оставляют в покое, но их бранные выкрики и смешки еще звенят у него в ушах.

– Красота… – снова слышится чей-то шепот. Какой-то коротышка заглядывает ему в лицо, выпучивает свои воспаленные глаза.

К первому присоединяется второй:

– Даже красивее, чем женщина! – под самым ухом раздается крысиный выписк. – А можно потрогать твою кожу?

Сатин рассекает ладонью воздух, сжимает горло, надавливая на сонную артерию крысятника. Сумасшедший посмеивается, кряхтит.

– О, эти руки… пальцы… Сколько стоит один пальчик? – склабится, косит взгляд на руку, сжимающую его потное горло.

– Не трогай меня! – это предупреждение. Сатин приподнимает брови, подводя под сказанным жирную черту.

– Хватит! Эй, вы! – обращается к нему солдат. – Эта шавка вас не тронет, если первыми не залаете. С вами, кажется, был врач? Он нам пригодится, – чуть склоняет голову мужчина. – Любые врачи на вес золота, мы не можем его отослать, не опасаясь, что его перехватят на границе.

Мелкая крысовидная мордочка оказывается рядом, и грязные ручонки тянутся к его волосам, теребят одежду. Отталкивают в тень. Сатин мычит что-то нечленораздельное.

– Я сказал: довольно! – солдат бьет крысятника и отталкивает прочь. – Не трогать их! Значит так, ваши глупые мысли меня не колышут, – обращается он к новоприбывшим заключенным. – В моих интересах сделать из вас высококвалифицированных бойцов. Моё имя вас не должно интересовать, как и, впрочем, меня не волнуют ваши имена. Обращаться ко мне: «сэр». Думаю, этого будет достаточно, – устало выпуская застоявшийся в легких воздух, сбавляет жесткий тон. – Попробуйте на время забыть, что вы больны, – серьезный внимательный взгляд окидывает пассивных узников, еще не осознавших, что им предлагает случай. – Будьте верны своей новой работе, и вам воздастся сполна, можете быть в этом уверены. Ваш командир слов на ветер не бросает.

Их новый надзиратель, волей судьбы ставший начальником их тревожных жизней, твердо стоит на дощатом полу. Темно-русые волосы зачесаны назад, по скулам перекатываются желваки, квадратную выпирающую челюсть подчеркивают изящные губы, жесткость линий смягчает небольшой прямой нос и пронзительные глаза, цепкий участливый взгляд выдает в нем человека доброго, а прямолинейность и точность линий и жестов – недюжинную военную практику.

В казармах держится горький запах паслёна.

– Начиная с этого дня, вы будете держаться обособленно. Днем вы будете проходить боевые учения вместе с остальными, вечером вас отведут в ваши комнаты, а потом… посмотрим. Вместе с тем вы будете работать, работы хватит на всех, не сомневайтесь. Учтите, слюнтяев здесь не терпят. Как только начнете пошаливать, вас отправят в коллектор…

– От кого вы обороняетесь? – повышает голос Сатин, бессовестно перебивая говорящего. Он хочет знать, ради чего затеян весь этот сыр-бор, ради каких длинных имен он должен продолжать борьбу.

Солдат не ожидает такой наглости. Иностранец в черной парандже сливается с тенями казармы. Громко стуча сапогами, солдат приближается к заключенному, неожиданно оказавшемуся выше на пол головы. Поигрывает мускулами, по лицу перекатываются желваки.

– Кому мы обязаны, что стали оружием? – не унимается заключенный.

По углам шушукаются.

– Не шипите! – солдат слегка отклоняется назад и сдергивает с лица рослого иностранца шершавую ткань. – Хм… Что ж я отвечу на вопрос. Разве это не очевидно, что вы не хотите сидеть в клетке? – мужчина не сводит с него глаз. – Мы даем вам возможность исправить свои ошибки, солдат.

– А что если ошибки невозможно исправить?

– Значит, придется постараться и сделать невозможное возможным, – палец ложится на курок, и холодное дуло упирается в скулу.

Сатин отворачивает лицо, но взгляда не опускает. Он и сам не понимает, что побуждает его рыть себе могилу. Что он, по сути, может изменить? Ускорить свой конец, придумывая этому типу мотив для того, чтобы спустить курок?

– Что вы здесь делаете? Разве вас дома никто не ждет? – вопрошает солдат. – Тогда и волноваться нечего. Я сделаю из вас бойцов, а остальное за вами, – смотрит через плечо на остальных заключенных, снова переводит взгляд на него и отводит руку с пистолетом в сторону и вверх. – Здесь появились странные люди. Мы обязаны защитить тех, кто сейчас в подземном коллекторе, тех, что попали под обвал. В казармах к северу сейчас умирают…